о том, что Киров должен стать одним из секретарей партии, но при этом пока не отказываться от своей ленинградской должности и не переезжать в Москву. Те, кто критиковал сталинское руководство, могли рассматривать Кирова как возможную замену, хотя нет никаких признаков того, чтобы сам Киров поддерживал это. Молотов позже высмеял мысль о том, что Кирова можно было бы рассматривать как возможную замену Сталину – он просто был не из этой лиги, утверждал Молотов, его бы не приняли в качестве лидера, особенно в высшем руководстве[238].

Киров действительно был избран одним из секретарей ЦК, но сохранил свою ленинградскую должность и остался в Ленинграде. Его соратниками были Каганович и новый назначенец, восходящая звезда Андрей Жданов, который должен был переехать с Волги в Москву, по-видимому, для того, чтобы взять на себя часть рабочей нагрузки, которая легла бы на Кирова, если бы он захотел переехать. Что касается Сталина, он потихоньку перестал использовать звание «генеральный секретарь» и стал подписываться просто как «секретарь ЦК»[239].

Но теперь, возможно, это звание уже не имело значения, поскольку статус Сталина как вождя был непоколебим. Он больше не был закулисным игроком, умевшим ловко решать кадровые вопросы. Начало культа Сталина, который сам Сталин публично отвергал, но которым, вероятно, втайне наслаждался, восходит к празднованию его пятидесятилетия в декабре 1929 года. 21 декабря «Правда» посвятила почти весь свой восьмистраничный выпуск беспрецедентному празднованию его достижений («Сталин и индустриализация», «Сталин и Красная армия») и поздравлениям с днем рождения. Читая «восторженные статьи» Калинина, Куйбышева, Кагановича, Ворошилова, Орджоникидзе, Микояна и других, молодой московский коммунист критически прокомментировал в своем дневнике: «Конечно, т. Сталин великий человек. Но не слишком ли чрезмерны похвалы?»[240] Такое ворчание продолжалось в партийных кругах в течение нескольких лет, но перспективный молодой коммунистический экономист Николай Вознесенский (который в 1940-x годах, перед своим впечатляющим падением, поднимется до должности члена Политбюро) считал, что критики были просто скрытыми консерваторами, не признававшими гения Сталина как пропагандиста.

Много лет спустя особую вину за разжигание культа Микоян возлагал на Кагановича, который, выступая в качестве московского партийного секретаря, переполнял свои речи преувеличенной похвалой Сталина, но другие считали, что сам Микоян с его армянским красноречием внес в это немалый вклад. Впервые огромный портрет Сталина в военном плаще, в окружении меньших портретов других членов Политбюро, водрузили перед Мавзолеем Ленина во время первого большого парада физкультурников в 1933 году. Когда реальный Сталин и его команда смотрели парад поверх этих массивных изображений, по сравнению с ними они казались ничтожными. Он стоял «в ряду своих лучших соратников – Молотова, Кагановича, Ворошилова, Калинина и Орджоникидзе, – писал Карл Радек, раскаявшийся оппозиционер, который, вероятно, намеренно льстил. – Его спокойные глаза задумчиво смотрели на сотни тысяч пролетариев, марширующих мимо могилы Ленина твердым шагом ударного отряда будущих завоевателей капиталистического мира. Он знал, что выполнил клятву, взятую десять лет назад над гробом Ленина». В годовщину смерти Ленина несколько недель спустя «Правда» с гордостью провозгласила, что ленинизм одержал «великую всемирно-историческую победу»: под руководством Сталина большевики добились того, что «социализм в нашей стране победил»[241].

Новый ритуал – аплодисменты с их градациями (от «Аплодисменты» до «Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают») стал теперь частью всевозможных праздничных собраний, а не только партийных съездов. Советский репортер, очарованный этим, опубликовал почти антропологический отчет о встрече, посвященной достижениям стахановцев (выдающихся рабочих), на которой присутствовали Сталин, Орджоникидзе и другие лидеры. «Разразились аплодисменты, то затухающие, то возобновляющиеся с новой силой, в честь вождя народа товарища Сталина. Когда все успокоилось, взволнованный голос из глубины зала вдруг выкрикнул приветствие в честь Сталина на казахском языке. Стахановцы поднялись на ноги; Сталин вместе с руководителями партии и правительства тоже поднялся; и долго, молча, они страстно аплодировали друг другу»[242].

Сталин был центром этих новых ритуалов празднования, но он был не одинок. Слово «вождь», для обозначения особого типа высшего или харизматического лидера, использовалось в 1930-x годах не только в единственном числе для Сталина, но и во множественном числе (вожди) для членов команды. Чествование вождей было особенно впечатляющим в середине 1930-x годов на больших общесоюзных собраниях жен руководителей промышленности и командиров армии, на которых присутствовали Сталин и команда. В них не участвовали собственные жены членов команды (они были вообще совершенно невидимы в советских СМИ); все это происходило в экстатическом взаимодействии между женами руководителей второго уровня и членами команды – Ворошиловым, Орджоникидзе и Кагановичем – вместе со Сталиным; особенно усердствовали «их» женщины, то есть жены начальников их ведомств: армии, тяжелой промышленности и транспорта соответственно. Валентина Штанге, жена высокопоставленного железнодорожника, впервые увидев Кагановича вблизи, заметила: «Он довольно красивый, а его глаза просто замечательные, такие выразительные! Прежде всего огромное спокойствие и ум, затем целеустремленность и непреклонная воля, но когда он улыбается, то просвечивает его внутренняя доброта»[243].

Появился новый жанр советского фольклора – песни и стихи народных сказителей, традиционные по форме и современные по содержанию. В них не только иносказательно воспевался Сталин, но появилось и новое название для его приближенных – они стали теперь его соратниками[244]. Самым популярным среди соратников был Ворошилов – как любила называть его народная сказительница Мария Крюкова, Клим да Свет Ефремович. Эта популярность была, без сомнения, результатом того, что он часто появлялся на публике в театрально выразительном виде: например, на параде, посвященном годовщине революции в 1935 году, который он принимал в новой маршальской форме, на великолепном коне. Это было временем возвращения военной формы и орденов, которые в первые пуританские послереволюционные годы были отменены. Войска на параде, который принимал Ворошилов, тоже были в новых формах с погонами, которых не видали с царских времен[245]. В своих стихах о Ворошилове казахский народный поэт Джамбул говорит о подвигах Ворошилова в «дыму и огне» Гражданской войны, а также прославляет его как главу армии («Батыр Ворошилов на рыжем коне / Он скачет по площади ветра смелее»[246]). Особая любовь народа к Ворошилову проявилась в появившемся примечательном виде корреспонденции: письмах от людей, которые утверждали, что они его родственники[247]. Подобные письма писали только Ворошилову.

Другим соратником Сталина в народном эпосе, посвященном Гражданской войне, был Орджоникидзе. «Сильный и могущественный воин Сталин быстро встает, прохаживается, гладит свои черные кудри, подкручивает усы и закуривает трубку. Он знает, что делать. Его план одобрен, и Ленин велит ему повести героев Семена Буденного (командира кавалерии) и Орджоникидзе на бой против белых»[248]. У