Да-да! Разве этим прожженным капиталистам из Американского агентства аэронавтики придет в голову устроить для простого народа вечернее пение с космической орбиты? Нет, там в агентстве заправляют старые нацисты – Вернер фон Браун и ему подобные, и я не могу даже на минуту представить, что кто-то из них способен увидеть красоту в дуэте пастуха и лесоруба. У этих твоих капиталюг и слов-то нет, чтобы описать, как эти двое парней парили над континентами, легкие как… легкие как…

Пушкин был весь во власти амфетамина:

– Как… как…

Он перевел взгляд на лобовое стекло и, сощурив глаза, всмотрелся в собственное искаженное отражение, которое подсказало ему подходящее сравнение:

– Как ягнята… да!

* * *

Следующим слово взял мужчина, который принялся низким басом излагать идеально выстроенное повествование, – похоже, эту историю он рассказывал уже тысячу раз.

– Меня зовут Áринбьёртн Э́гильссон, и я алкоголик. Так случилось, что однажды утром, тринадцать лет назад, то есть спустя пять лет после того, как мы стали свободным народом среди народов мира, я проходил мимо детской площадки – той, что на улице Фрéйюгата, – и заметил, что там происходит нечто необычное. Я остановился, чтобы посмотреть, что бы это могло быть, поскольку юность является одним из главных моих интересов, особенно ее развитие и рост – как в высоту, так и в глубину. Ибо завтрашний день принадлежит им, а мы в нем не более чем крестные отцы исландской республики, в лучшем случае – единоутробные братья истинных исландцев, появившихся на свет уже после 17 июня 1944 года. Мы были рождены под датской короной, которая сидела на нашей голове как минимум криво, а их головы венчает северное сияние, так легко и независимо танцующее над этим северным островным государством. Так что это небесное чудо – не наш венец, нет, наше дело лишь любоваться им, полировать его и охранять.

Итак, на детской площадке было необычно шумно. Звонкие голоса отдавались в утреннем воздухе, сталкивались в вышине и кувыркались в свежей октябрьской прохладе – словно были в предвкушении чего-то. “Что такое, дружочек, у вас здесь происходит?” – спросил я всхлипывающего светловолосого мальчугана, который в пылу игры налетел на бетонный забор, окружавший площадку. Забор был очень кстати, так как на улицах – да-да! – полно быстро движущихся автомобилей, а они представляют серьезную опасность для подрастающего поколения, не будем этого забывать!.. “Голка!” – ответил мне колотыш…

Из зала, перебив Аринбьёртна, донесся голос:

– Извините, но вы, наверное, хотели сказать “коротыш”…

– Что я хотел?

Третий голос:

– Вы сказали “колотыш”.

Наконец до Аринбьёртна дошло, он шумно вздохнул и сухо отчеканил:

– Да что вы говорите? Колотыш?

– Сначала вы сказали “голка”, а потом “колотыш”…

– Вот как? Ай-яй-яй! Ну спасибо, что поправили. Совсем не хотел ничем таким шокировать!

Нет-нет-нет! Вот уж благодарю вас покорно! А я всего лишь хотел немного это… как его… немного подперчить, сказав “голка”, как произнес тот мальчонка (который, в конце концов, всего лишь ребенок) вместо “горка”, но лучше бы я воздержался! О, да! Лучше бы мне этого не говорить! Неправильное произношение так заразительно! И уж не лучше ли тогда прямо сейчас остановить мое выступление?

Тишина в зале.

– Я выношу это на ваш суд…

Тишина в зале.

– Ну что ж… – Аринбьёртн прокашлялся и продолжил, напирая на каждую “эр” до конца своей речи. – “Горррка” – ответил коррротыш и ткнул рукой в сторону, где возвышалось нечто, что поначалу показалось мне нагромождением сверкающего металла. Не грудой, нет, не поймите меня неправильно, у этого сооружения была совершенно определенная структура, которая выявилась лишь после того, как пятеро красавцев-силачей из городской инженерной службы его смонтировали. “И что же у нас там такое, голубчик?” – спросил я мальчонку, но тот уже перестал реветь и понесся назад к блистающему стальному чуду. А детские выкрики к тому времени раздавались уже так часто, что их скорее можно было охарактеризовать как… жужжание. Да, именно! Черт меня побери, если это было не жужжание… Или журчание… А может, все же, щебетание?

Короче, я помахал одной из женщин, которые смотрели за детьми, чтобы она подошла ко мне поговорить. Та отреагировала хорошо. “Это горочный комплекс”, – сказала женщина, когда я начал расспрашивать ее о штуковине в центре площадки, поблескивавшей в лучах зимнего солнца, которое выглядывало из-за крыш домов, словно желая доброго утра первому поколению свободной республики. Хм… горочный комплекс… Это выражение чуждо прозвучало в моих ушах и неуклюже легло на язык. И до сих пор таковым остается: горечный-что?

”И зачем вам такое здесь, на площадке?” – спросил я. “А это для детей”, – ответила она. Я: “И для каких таких детей?” Она: “Ну для этих, которых вы здесь видите”. А что я видел? А я увидел то, что завело меня на тернистый путь алкоголизма:

наши малые детки выстроились в длинный хвост к сооружению, которое я позже в моих статьях для “Народной воли” назову скользкой наклонной дорожкой.

– Кха! – вырвалось из товарища Пушкина. – Старый хрыч намекает, что это толкнуло его на пьянство? Да он всегда был пропойцей, глушил по-черному. Он в сорок восьмом во время дружеского визита в Ленинград любимому кузену Сталина по пьяни “бычка” вкатил! Кому амфетамина? Будете?»

16

«После того как Аринбьёртн Эгильссон почти час проговорил о проблеме “скользких дорожек” и их влиянии на его пристрастие к алкоголю, люди начали расходиться с собрания. Пушкин выключил радиоприемник, и охотники за близнецами приготовились устроить засаду первому из них.

Довольно скоро Маур С. появился на крыльце, где, посасывая сигарету, стояла женщина в цветастом халате с “бабеттой” на голове и фингалом под левым глазом. Маур пожелал ей доброй ночи, поплотнее обернул вокруг шеи двухцветный шарф футбольного клуба “KР” и застегнул куртку. Приятели проследовали за ним до конца улицы Бóкхлёдустигур и перехватили уже у самого служебного входа в магазин, где он, естественно, собирался подготовиться к завтрашним темным делишкам, расфасовывая на развес негодные марки, чтобы продавать их наивным подросткам и несведущим иностранцам. Ничего у него из этого не вышло. Пушкин куницей налетел на торговца и всадил ему в плечо шприц с расслабляющим зельем…

Энтони Браун, тяжело дыша, стоял у открытого багажника “Волги”, куда они упаковали пленника – поразительно спокойного, если учитывать все только что произошедшее. Маур С. Карлссон лежал, свернувшись калачиком, словно волчий зародыш, и со свистом дышал через сломанный нос. Его рот был заткнут кляпом из пары русских мужских носков, а ноги и руки