А с недавнего времени прапорщика посетила новая идея. Он долдонил, что заберет всю братву да двинет на Дальний Восток.

– Там масштаб! Раздолье! Там смысл! Там золотишко и женьшень! И всегда можно к косоглазым сбежать! Задумки у меня некоторые есть, как золотом мошну набить. Хватит кусочничать, Гордей! Пора и делом заняться!

Потом он впадал в глубокую тоску и смотрел на мир через затемненные очки:

– Эх, сиволапые. Скучно у вас. Тесно. Душа на простор рвется. Уйду я!

Но Бекетов понимал – никуда он не уйдет. И никто из них не уйдет. Как трясиной засосало их кровавое разбойничье бытие на юге России. Места здесь, что ли, такие, что все потаенное, злое и кровавое в душе всплывает? Будто другой мир вокруг Ростова раскинулся. Темный. И электризующий.

В душу к напарнику Бекетов не лез. А если бы и влез, то с изумлением узнал, какие противоречивые и странные чувства гнетут того. Кугель давно ощущал, будто уже мертв. И только забирая чужие жизни, возвращал к жизни себя самого.

Настроения среди членов шайки тоже менялись. Шкурник уже не смотрел в рот атаману, ожидая его слова как откровения. Опарыш с Сизым тоже колебались, чью руку лизнуть.

В банде все дело шло к окончательному объяснению. Может, даже кровавому. Уступать теперь никто никому не собирался. Обстановка была готова рвануть бомбой в любой момент.

А потом, в самый разгар жаркого лета, Бекетов угодил в тюрьму.

Как-то донельзя глупо все получилось. В сутолоке на вокзале Краснодара увидел, как какая-то тупая баба оставила корзину, в которой были справные сапоги и куча шмотья. Эти сапоги, офицерские, как раз по его ноге, Бекетова с панталыку и сбили.

Притерся он аккуратно к дурочке. Подождал, пока та отвлечется на болтовню. Да и прихватил корзину, устремившись прочь.

Пройти надо было пару десятков метров. Места он эти знал отлично. Спрыгнуть с платформы. Протиснуться между составами. Дальше путь шел через пакгаузы. А там его сам черт не найдет.

Каких-то нескольких секунд ему не хватило. Баба та наконец замолкла. Огляделась. Спохватилась, а корзины нет. И подняла дикий крик:

– Ограбили! Держи вора!

Бекетов бросился бежать. Но народ русский отзывчивый, особенно когда надо держать воров. И вот уже ему ножку подставили. Потом люди навалились так, что он даже вздохнуть не смог.

Дальше был вообще какой-то ужас непередаваемый. Его волокли в местное отделение милиции, награждая увесистыми тумаками и матеря на чем свет стоит. Потерпевшая все норовила засветить ему по голове своим пухлым кулаком и расцарапать лицо.

– Да бросить ворюгу вон под тот паровоз, да и всех делов! – предложил кто-то сердобольный с особо изощренной фантазией.

– А давай! – поддержали его в толпе.

– Братцы, черт попутал! – завопил Бекетов, ощущая, что жизнь его зависла на тонкой ниточке. Когда толпа возбуждена, с нее станется сотворить все что угодно. – Не виноватый я! Жрать нечего! Дети голодными сидят по лавкам!

– Да иди уж! – ткнули его в спину.

Но минутная агрессия толпы схлынула. Понятное дело, под поезд бросать не стали – времена те давно прошли. И теперь тумаки сыпались куда как мягче, можно сказать, сочувствующе.

Отделение милиции. Допрос. Арест по чужим документам. Он еще четыре года назад перестал быть для всех Бекетовым. Когда забрал документы некоего убитого им крестьянина Панфилова, прельстившись тем, что у них одинаковое имя-отчество, так что привыкать к новым не надо.

И вот суд. Бекетов боялся, что на заседание приедет кто-то из его подельников или сожительница. Та вообще по бабской дури может такое брякнуть, что похоронит всех. Но, слава богу, не приехали.

В камере и перед милицией он строил невинную крестьянскую овечку, у которой колхоз последнее отнял, приходится побираться. Но осторожно долдонил, чтобы еще политику не пришили. А перед народным судом он закатил целое театрализованное представление. Плакал, кричал, что за революцию воевал, пока здоровья хватало. И в Первую мировую на немца ходил, царь заставил. И вся жизнь у него непутевая и несчастная. А на деревне теперь кулаки прижимают. До голода довели.

Он признавался в содеянном, искренне каялся. Обещал, что пусть у него рука отсохнет, если он еще когда чужое возьмет. Блистал красноречием так, что народные судьи готовы были плакать над его непутевой судьбинушкой вместе с ним.

И, считай, выкрутился. Получил три недели заключения. Которые, впрочем, показались ему вечностью. Он страшно боялся замкнутых пространств, вспоминая, как томился в холодной трапезной тюрьмы-монастыря в ожидании расстрела. Одна отрада была – вернулся к карточным играм и проявил себя умело, так что уголовники стали зазывать к себе, обувать в поездах картежников. Но у него имелись другие планы.

Вышел он на свободу. Вдохнул упоительный воздух, не стесненный узкими стенами камеры и не пропитанный тюремными запахами. И будто заново родился.

Вернулся домой к Зинаиде. А потом и к шайке, которая квартировала сейчас в Армавире в доме Шкурника. Там был и Кугель, который, пока атамана не было, занял его место, поил, кормил и убалтывал подельников.

Бекетов почувствовал, что за время его отсутствия многое изменилось. Кугель теперь говорил с ним снисходительно, смотрел насмешливо и даже глумливо. Опарыш с Сизым не отзывались с первого раза, как раньше, и не принимали согбенную позу – чего изволите? Даже Шкурник огрызался.

Справили возвращение атамана чин-чином – застольем с самогончиком.

– Ну что, обленились без меня? – сурово бросил Бекетов, приняв спиртного больше, чем обычно. – А кто работать будет? Ужо я вам…

И тут Кугель презрительно бросил:

– Ты не слишком тут командуй, черт сиволапый.

И внимательно так посмотрел, что у Бекетова пополз мороз по коже. Ведь это был уже открытый вызов. И Шкурник с краю стола сидит, в бороду посмеивается.

Похоже, у Кугеля все же созрели планы на банду. И он решил прочно взять власть в свои руки. А если Бекетов власть просто так не отдаст? Ну, понятно же, как такие вопросы решаются у тех, для кого давно что кровь, что водица – одинаково жидкие и одинаково лить их легко.

– Это, значит, так теперь? – прищурился Бекетов.

– Ладно, не ершись, – тут же сдал назад Кугель. – Мы тебя ждали, Гордей Афанасьевич! Куда же мы без тебя. Так что запрягай кобылу. Работать будем!..

Глава 24

1932 год

Апухтин шел по улице, не глядя по сторонам. На душе у него было слякотно. В последнее время он страшно