худой, поэтому голод и широкая одежда с чужого плеча сделали из меня настоящего голодного бродягу. Довершали образ стоптанные и заношенные до дыр сапоги, с подвязанными верёвкой подошвами. За одно голенище я сунул потертую временем железную ложку, за другое нож с деревянной ручкой. Через плечо перекинул сделанную из остатков той же веревки и старого рогожного мешка котомку, где лежал набор из простых вещей бродяги: горбушка сухого черного хлеба, перешедшая в состояние доисторического окаменения, соль, завернутая в тряпичный узелок, запасные парадные, но не менее дранные заплатанные штаны, моток веревки, гвоздь, изогнутый крючком, кресало из высокоуглеродистого железа, к нему кусок кремния, маленькая иконка Николая Чудотворца и мятая жестяная кружка. Но еще я положил в котомку вполне цивильную тетрадь в кожаном переплете, на четверть, исписанную всякой белибердой, напоминающей дневник ученого студента, и вложил в нее аккуратно очиненный карандаш в посеребрённом футляре. Мне выдали старую говяжью шкуру, которую я должен был продать Ляо Фыну за копейки, но при этом осмотреться и понять, как можно втереться к нему в доверие. Образ бродяги готов.

Я пришел в город в полдень. Как говорится, вошел в него со стороны северо-запада, не хватало лишь за спиной деревни Чмаровки.

Нерчинск, несмотря на свои небольшие размеры, являлся своеобразным ключом к Забайкалью и Приамурью. Поэтому Китай извечно смотрел на эти земли Даурии, как на желанную добычу, но императорская армия вчистую проигрывала мобильным и подвижным казачьим отрядам, которых поддерживало местное население из тунгусов, эвенков, бурятов и прочих «даурцев». Они и казаков не шибко любили, которые облагали их податями в пользу российской короны, но китайцев ненавидели больше. Местные князьки постепенно переходили под длань русского царя, при крещении брали русские имена и фамилии, становясь неким «аборигенным дворянством» русского двора, а за ними и более простой люд все больше и больше демонстрировал свою лояльность Санкт-Петербургу. Нерчинск для русского человека был и оставался символом золотодобычи, каторги и перевалочным пунктом, откуда по России растекалась «чайная заварка».

Потолкавшись в городе, я выяснил, что, несмотря на жесткую конкуренцию со стороны русских купцов, Ляо Фынь имел две больших лавки. Скорее всего, из-за того, что он сам имел монополию на торговлю чаем из Китая. Одна в Гостином дворе, который построили еще в 1840 году прямо среди степи, этакий кусочек архитектуры Петербурга. А вторая лавка со складами, где хранился чай, фарфор, шелковые ткани и прочие китайские товары, на краю города, поэтому найти ее не составило труда. Я решился на очень опасный трюк, но если он удастся, то я смогу быстро получить место в фактории китайца. Я прикинул про себя что, если сам Ляо Фынь шельма, как говорил Ольховский, то, скорее всего, будет иметь к такому же собрату, но неудачливому мошеннику симпатию и, если я прикинусь таковым, то есть шанс попасть к нему хотя бы работником, выполняющим черную работу. Но я держал еще один козырь в рукаве…

Я взял коровью шкуру и зашел в лавку, находящуюся в Гостином дворе. За длинным прилавком сидел довольно рослый и упитанный китаец в традиционной одежде и естественно с черной косой.

— Доброго дня любезный, — поздоровался я.

Китаец смерил меня презрительным взглядом и спросил.

— Чего тебе нужно?

Сказал он по-русски хоть с большим акцентом, но вполне сносно.

— Мне бы Ляо Фына увидеть, — сказал я, почесываясь и лыбясь.

— А какое тебе дело до господина Фына, оборванец.

— Шкура у меня добротная на продажу есть.

Китаец вздохнул.

— Это то гнилье, что у тебя на плече висит.

— Пошто обижаешь, шкура добротная. Я на ней не один дён в тайге ночевал.

— Хорошо, вот тебе полторы копейки и убирайся отсюда.

— Ты зачем дешевишь мой товар? — возмутился я, — давай три копейки и разойдемся каждый довольный собой. Три копейки самая христианская цена.

— Мне некогда тут с тобой торговаться оборванец. Я сейчас кликну приказчика и тебя палками отходят, за твою наглость, — возмутился китаец.

— Ладно батюшка, как скажешь, полторы копейки так полторы копейки.

Китаец швырнул мне деньги и приказал:

— Свою вонючую шкуру снеси на склад с левой стороны там ее у тебя примут.

Подхватив деньги и шкуру, я вышел из лавки. Следуя своему замыслу шкуру сдавать я не стал, а закинул ее на плечо и незаметно улизнул со двора. За воротами я стал наблюдать за лавкой. Через некоторое время китаец вышел из нее, и его место занял русский приказчик. Как только Ляо Фынь исчез из виду я подхватил шкуру и рванул в лавку со складами на окраине города. Там я застал молодого приказчика из китайцев. Он давал за шкуру две копейки, я же показывал на пальцах три копейки и отчаянно торговался. В мутные окна увидел возвращающегося Ляо Фыня. Время пришло. Ну с Богом! Я тут же согласился и взяв две копейки, направился к выходу, конечно же столкнувшись с ним. Он удивленно посмотрел на меня, потом на шкуру, лежащую на прилавке, и все понял. Он что-то закричал на своем языке. Тут же в лавку ворвались двое работников и меня скрутили.

— А ты братец мошенник, — процедил Ляо Фынь стоя надо мной, — задайте ему!

Меня выволокли из лавки, один из работников сел мне на ноги, а другой вытянул мои руки и тут же, без промедления, тонкие палки обрушились на мою спину. Ляо Фынь, не обращая внимания на мои вопли и крики брезгливо вытряхнул из моей котомки вещи и расшвырял их ногой. Неожиданно он обнаружил тетрадь. Он поднял ее, сдул пыль и с интересом полистал. Потом цокнул языком и сделал знак своим работникам, остановится. На это и был весь расчет. Я знал, как китайцы относятся к ученым людям.

— Ты образованный? Или украл по дороге?

— Нет, батюшка Ляо Фынь, — сквозь вполне искренние слезы завопил я, — я студент из экспедиции. Из самого Птербургху!

— Как же ты ученый человек, смог опуститься до такого низкого состояния?

— Да как же! Су-у-удьбинушка! Я уже пять дён ничего не ел, скитаясь по тайге. Не губи батюшка Ляо Фынь! Я все отработаю. Ты только прояви ко мне милость! Я ж для тебя что хочешь сделаю.

Китаец какое-то время задумчиво смотрел на меня. Потом дал знак работникам, меня подняли на ноги. Он поморщился и сказал:

— Отмойте его и переоденьте. Но смотри, еще раз меня обманешь, тогда я