Шрифт:
Закладка:
В общем, после этих тягостных размышлений мы отдали наших коней казачкам из Олочинской, и этот дар нам зачли за билет на длинную, метров в шестьдесят, деревянную баржу. Деньги в этом бартере не участвовали; насколько я понял, нас с Ефимом оценили в несколько мешков провизии и куб нарубленных дров. Но никаких претензий хмурый капитан буксира нам не высказывал.
«В дебрях не тронул прожорливый зверь».
Три дня нашего плавания прошли достаточно спокойно, но меня терзало одно обстоятельство, из-за которого я периодически просыпался в холодном поту. Дело в том, что буквально в последний момент в Олочинскую прискакал человек в длинной черной шинели — Ефим сразу определил его как офицера-посыльного: «Насмотрелся в Иркутске, там таковых много». Этот посыльный несколько раз махнул капитану нашего буксира, и тот безропотно стравил пар. На борт, правда, офицер поднялся не сразу, сначала он недолго пообщался со станичной старшиной, но те, видимо, по привычке включили дурку, так что вскоре офицер от них отстал и стал пассажиром почти первого класса. Плыть с «лапотниками» на барже он не захотел.
Потом этот офицер на каждой остановке выходил на берег и беседовал с местными старшинами, показывал им какие-то бумаги, но каждый этот разговор, похоже, заканчивался ничем. Сдался он как раз на третий день — пропустил очередную остановку, даже посмотреть на эту станицу не вышел. Впрочем, я его понимал. Дело было ранним утром, нас и встречал-то один-единственный сторож, а искать впотьмах атамана было суетно.
Зато, воспользовавшись отсутствием присмотра, на баржу перебрался капитан, который до этого ни разу так не делал. Пассажиров было много, лежали и сидели мы бок о бок, но он быстро продрался сквозь толпу — никто и слова не сказал против, — подошел прямо ко мне, наклонился к уху… И я понял, что мои опасения были не напрасны.
— Przyszedł po twoją duszę, towarzyszu, — прошептал капитан. — Musisz biec. Teraz!
Польский язык я узнал сразу. Я на нем не говорил — кроме самых обыденных слов вроде «дупы», «курвы», «бобра», всепогодного «пшепрашама» и, конечно, «спасибо», которые я выговаривал без запинки, чем очень гордился. Но знать и понимать — разные вещи. Впрочем, «твою душу» я разобрал, слово «бечь» и переводить не надо, да и «тераз» — то есть сейчас — я угадал по смыслу.
— Dziękuję towarzyszu, — также тихо ответил я, запнулся — и понял, что не удержусь, поэтому ткнул себя в грудь: — Называм ще Гжегож Бженчишчикевич.
Прокатило.
Он сказал какое-то имя, которое я разобрал уже плохо, не Яцек, но что-то близкое. Но общаться с ним не входило в мои планы, надо было, похоже, «biec» со всей возможной скоростью. Я пихнул Ефима, который подремывал, привалившись к борту, и с чистой совестью перешел на русский: — Фимка, мы уходим, бери вещи, — и снова поляку: — Из этой станицы дорога есть?
Он слегка подвис, услышав, как он полагал, от собрата по ссылке обращенную к нему русскую речь, но потом кинул взгляд на Ефима, понял — и решительно кивнул.
— Так есть, дорога к Шилке, инородцы там… эээ… ходить. Уходите скорее, офицер быстро проснутся, — он чуть помолчал. — В станице не остаться. Вас в розыске.
Несмотря на солидный возраст, по-русски он говорил с заметным акцентом и не совсем правильно, словно его сослали не в 1863-м, а года полтора назад. Возможно, так и было — поляки мутили воду на постоянной основе.
— Dziękuję, — повторился я, но капитан уже уходил от нас в сторону своего буксира.
— Что это, Семен Семенович?
Я поморщился. Шепот Ефима было слышно, наверное, даже в Маньчжурии.
— Тот офицер на буксире везет розыскные листы на нас, и мы ещё на свободе лишь потому, что казакам в Олочинской было лень вникать в это дело, а капитан «Графа Путятина» принял нас за своих собратьев-поляков, бежавших с каторги. Так что пароход поедет дальше, а мы с тобой отправимся в сторону Шилки, — я подумал и добавил: — Это тоже река, если что.
— Да знаю я…
Я жестом показал, чтобы он замолчал, и прошептал:
— Всё, потом поговорим. Забирай вещи и пошли.
Вещей у нас было — два сидора, моя переметная сума с золотом, ружье Ефима и подаренный Ольховским «Кольт». Пристани у станиц были короткие, к ним причаливал только буксир, с которого передавали почту и припасы. Баржа в это время стояла на расчалках в нескольких метрах от берега, но сейчас долгой остановки не предполагалось, так что её чуть развернуло, и корма оказалась почти рядом с землей.
Пока мы с Ефимом пробирались туда, нас добрую сотню раз послали по матушке, несколько раз лягнули за неосторожно оттоптанные ноги, а один до конца не проснувшийся мужичок решил, что мы собираемся его ограбить — и едва не завопил на всю Аргунь. Впрочем, обошлось.
И уже через несколько минут мы наблюдали, как влекомая буксиром «Граф Путятин» безымянная баржа, билеты на которую обошлись нам в две лошади, уходит дальше по реке, к слиянию Аргуни и Шилки и месту появления могучего Амура-батюшки.
«Эй, баргузин, пошевеливай вал».
* * *
Восточное направление нашего путешествия я выбрал методом исключения — раз уж запад, юг и север отпадали. Подспудно я надеялся опередить любые вести о наших с Ефимом проделках, добраться, например, до Владивостока, который то ли уже стал, то ли вот-вот станет городом, но портом был безо всяких сомнений. В этом порту наверняка можно было найти какое-нибудь суденышко, которое отвезет нас хотя бы в английский Гонконг — ну или найдется кто знающий, кто подскажет, как проделать этот путь на перекладных. Впрочем, главным для меня было оказаться там, где власть Государя Императора Всероссийского не действовала, а его верных слуг рядом не было. Власть эта, правда, была условной даже в станице Олочинской, где обитали верные вроде бы царю и Отчизне казаки. Но накарябанные мною документы местные аборигены проглотили без всяких проблем — а это о многом говорило.
На пути к Владивостоку лежала имперская Амурская область — территория над выступом, образованным Аргунью и Амуром, которые служили естественной
