поездить по окрестностям в составе какой-нибудь семьи, которая согласиться взять нас на работу за ночлег и еду. В крайнем случае я был готов отсыпать им понюшку золотой пыли — но надеялся, что обойдется без этого. Пришибить богатого чужака в любые времена считалось богоугодным делом.

— Что дальше-то, Семен Семеныч? — Ефим сильно пригорюнился, и я его понимал.

Мне и самому было не по себе.

— Как Бог рассудит, то и будет, — ответил я, и мы оба перекрестились. — Тут должны быть стойбища инородцев, хочу напроситься на зимовку в одной из них. Два взрослых мужика, да с оружием — думаю, у нас есть шанс. Ну а мы поможем, чем можем.

— Плохие они люди, эти инородцы, — покачал головой Ефим. — В Иркутск заходили часто, я на них насмотрелся. Хитрые, вороватые, а поймаешь на горячем — сразу кричат, что по нашенскому не говорят.

— Так то буряты, — отмахнулся я. — Здесь тунгусы кочуют. Вроде похожие племена, но обычаи в корне разные. Да и буряты раньше с русскими познакомились, уже выработали свой кодекс поведения, а эти пока держаться старины. Тебе понравится, обе…

— Тссс! Семен Семеныч, слышишь? — оборвал меня Ефим.

Мы замолчали и прислушались.

«Лошадь» из меня вышла откровенно плохая. Звуков в лесу было много, я их, конечно, слышал, но разобрать, какой их них можно игнорировать, а от которого — бежать со всех ног, у меня не получалось. Ефим, кажется, был чуть более подкован в этом вопросе, но я не уточнял, чтобы не выдать свою беспомощность. Казак Алёшка в походе прозвал меня невдалым, но мой нынешний спутник этого не слышал, а просвещать его я не собирался. Авторитет начальства должен быть непререкаемым.

К тому же Ефим и сам справлялся неплохо — как вот в этом случае. Я опять ничего не разобрал, поэтому просто спросил:

— Что там?

— Да кто ж его знает… будто плачет кто?

Я снова прислушался, но ничего похожего на плач не разобрал.

— Я слышал про зверей, их звуки можно принять за плач, — с сомнением сказал я. — Но с теми зверьми в лесу, особенно таком, лучше не встречаться.

— Не, — отмахнулся Ефим, — это точно не сойка, её крик с плачем только неумеха какой спутает, кто в тайге ни разу долго не был.

«Точно как я».

— Тогда пойдем и посмотрим? Вдруг кому помощь нужна?

Я специально усилил вопросительную интонацию, чтобы посоветоваться, но Ефим снова воспринял мои слова, как прямой приказ, отданный самым командным голосом на белом свете — и тут же стремительно пошел куда-то вправо, по заметной лишь ему одному тропке. Я вздохнул, достал револьвер и двинулся следом.

Ходить пешком по тайге можно с любой скоростью, если эта скорость не превышает одной версты в час. Мы шли минут тридцать, и всё это время я поражался слуху своего напарника-подчиненного — услышать что-то за полкилометра, отделить нужный звук от других, убедиться, что это не птица-пересмешница… Но в правоте Ефима я убедился, когда перед нами открылась небольшая полянка.

Подобных прогалин полно и в обычных лесах, и в тайге они встречаются часто. Охотники именно на них ставят свои избушки на курьих ножках, чтобы не валить вековые деревья с каменными стволами, которые ещё и не упадут, спутавшись кроной с соседками. Но здесь никакой избушки не было, а был толстый столб из плохо обтесанной сосны, верхушке которой придали форму какой-то страшной морды. Под этой мордой было привязано множество разноцветных лоскутков, некоторые из них были настолько длинными, что доставали до уже пожухлой от первых заморозков травы. Такие же лоскутки были по всей полянке — на кустах, на деревьях, на земле. Некоторые были совсем свежими, другие — хорошо выцветшими. Мне показалось, что я попал на какой-то народный праздник, только вот их, кажется, в этом времени проводили разве что для особы императорской крови, а не ради двух беглых преступников.

К тому же на этой полянке имелась деталь, совсем не подходящая для любого праздника — к столбу была привязана девушка в спущенной с плеч и спины накидке. Именно она и издавала обреченно-тоскливые звуки, которые я расслышал только сейчас.

— Сэргэ.

Обреченности в голосе Ефима могла позавидовать даже девушка. Я оторвал взгляд от искусанной мошкарой спины и повернулся к своему товарищу.

— Что?

— Сэргэ, говорю, — сказал он, словно это всё объясняло.

— Никогда не слышал, — признался я.

— Инородцы такие столбы по лесам ставят и украшают всяко, вон, вишь, Семен Семеныч, ленты везде. Значицца, священное место это у них, чужакам ходу нет. А мы уже… того-сь.

Я зачем-то посмотрел себе под ноги — не особенно-то мы и наследили, никто не заметит. Потом вспомнил предания про зоркие глаза представителей малочисленных народов России, из-за чего их охотно брали в снайпера в Великую Отечественную — и выбросил из головы идею скрыть наше тут присутствие.

— Священное или не священное, для нас это не важно, с нами Бог, — я на всякий случай перекрестился, и Ефим снова повторил мои движения. — К тому же тут женщина в беде, надо бы её спасти…

— Никак не можно, Семен Семёныч! — перебил меня Ефим. — Наказание это, обидятся местные, если мы её от столба отвяжем…

— Ты что, предлагаешь вот так оставить её в этом положении, а самим отправиться дальше? — недоуменно спросил я.

— Ну да, — Ефим кивнул своей огромной головой. — Оставить и отправиться. Нечего в их инородческие дела влезать, мужики рассказывали, как…

— Потом про мужиков поговорим, — оборвал я его воспоминания. — Ты, Фима, как хочешь, а я всё-таки рискну её спасти. Не дело живого человека в смертной опасности оставлять.

Идея Ефима шла вразрез со всем моим воспитанием. Одно дело — пристрелить какого-то вора, про которого через год уже никто не вспомнит — ну если не считать его отца, — и совсем другое — равнодушно смотреть, как вполне здоровую женщину заживо пожирает взбесившаяся сибирская мошка. Я не мог пойти на такое.

Я шагнул к Ефиму и выдернул у него из-за голенища короткий ножик — наше единственное холодное оружие.

— Семён…

— Никаких Семенов. Либо ты со мной, либо иди с Богом. Я пойму, но обратно не приму, — я был решителен и очень нравился себе.

Хотя явно перебирал с пафосом.

Ефим