вариациями солисток. Я всегда танцовала это «большое па» с особым удовольствием, как, впрочем, и мои главные партнерши Иогансон, Никитина, Шапошникова и др. Очень нравилась в том же акте мазурка в исполнении массы маленьких питомцев Театрального училища, хотя, в сущности, польский национальный танец был как будто не у места в Сарагоссе, где происходит действие «Пахиты».

Очень типичными были в мимических ролях Гердт возлюбленный героини, наполеоновский гусар, Кшесинский — в роли цыгана и Л. Иванов — вероломный испанский губернатор.

Балет начинается сценой отделки скульптором памятника на могиле убитого испанцами французского генерала. Эту чисто-выходную рольку исполнял танцовщик А. Д. Чистяков,[273] прекрасный учитель бальных танцев, но как балетный артист не представлявший собой ровно ничего. Он колотил могилу бутафорским молотком так старательно, что это заметили даже другие артисты, удивлявшиеся его рвению в таком пустяке.

— Хотя моя роль и очень небольшая, но все-таки я ее «создал», — возражал Чистяков с комичной гордостью.

Глава 12. Выступления в Москве. — Коронационный спектакль. — Балет «Ночь и день». — Московский балет. — Прощальный бенефис. — Спектакли в Каменноостровском и Красносельском театрах. — Балет в Париже

В сезоне 1882/83 гг. в Большом театре не имели места ни постановки новых балетов, ни возобновления старых. Все заботы балетмейстера Петипа и денежные средства, ассигнованные на балет, были отданы парадному спектаклю, готовившемуся к весне в Москве по случаю коронации Александра III. Готовился к постановке новый одноактный аллегорический балет «Ночь и день»,[274] с участием двух петербургских балерин — Соколовой и меня.

Этот балет мы репетировали в Петербурге всю зиму, в апреле же наша труппа почти в полном составе выехала в Москву для окончательных репетиций в московском Большом театре. Чтобы мы по вечерам не сидели без дела, нам было предложено дать в мае месяце ряд спектаклей, для чего в Москву была отправлена из Петербурга монтировка нескольких балетов. Я должна была танцовать «Пахиту» и «Зорайю» — две последние петербургские постановки, Соколова — «Корсара» и еще что то, чего теперь припомнить не могу.

Первым балетом, данным в Москве с петербургскими силами, была «Пахита». Этот спектакль остался мне очень памятным по возмутительно халатному отношению театральных чиновников к своему делу. Разведенный при директоре театров Всеволожском штат заведующих разными частями монтировки воочию доказал справедливость русской поговорки о том, что «у семи нянек дитя без глазу». Костюмы для всех привезенных в Москву артистов были сложены на Николаевском вокзале. Для «Пахиты» их привезли в театр перед самым началом спектакля, и, когда открыли корзины, в последних оказались костюмы для «Зорайи». «Смотритель» костюмов даже не удосужился на вокзале заглянуть в них, чтобы проверить, что он везет. Возвращаться на вокзал за другими костюмами, по крайне мере для первого акта, было уже поздно — надо было поднимать занавес. Костюмы могли поспеть только ко второму и третьему действиям, в первом же пришлось довольствоваться теми, которые были в театре. Я танцовала первый акт в репетиционном наряде, Гердт же в роли наполеоновского гусара вышел на сцену в кавказской папахе. Тогда в театре некоторые высказывали предположение о том, что инцидент с костюмами произошел не без интриги против нас со стороны московского балета.

Как бы то ни было, но я, против своего обыкновения, перед своим первым московским выступлением очень волновалась. Публика в театре была мне совершенно чужая, да и атмосфера вокруг наших спектаклей сложилась нездоровая. Я вспомнила случай, бывший когда-то в Москве с петербургской балериной Андреяновой, которой бросили на сцену дохлую кошку,[275] и опасалась, как бы и со мной москвичи не выкинули какого-нибудь фортеля. Однако все обошлось не только благополучно, но даже превысило мои надежды. Когда я впервые вышла на сцену, мне зрителями был сделан такой прием, что я даже растрогалась до слез, и с ходом спектакля мой успех все возрастал. Впрочем, публика отлично принимала всех артистов, которые были словно наэлектризованы необычностью обстановки и приложили все свои силы, чтобы не ударить лицом в грязь перед московским зрителем. Так же хорошо проходили у нас «Зорайя» и другие привезенные нами балеты. Халатность и недомыслие театральных чиновников сказывались все больше и больше. Незадолго до парадного спектакля директор Всеволожский произвел лично осмотр костюмов, сшитых для нового балета. Когда очередь дошла до меня, которая должна была изображать царицу дня, он, будучи сам художником-дилетантом, ужаснулся от убожества моего наряда. На мне был лиф с нашитым на него солнцем из тесемок медного цвета. Костюм на рисунке выглядел очень эффектно, на деле же получилось совсем другое. Эти медные тесемки производили впечатление какой-то грязи, совершенно не отвечавшее парадности спектакля. При осмотре костюмов присутствовал заведующий монтировочной частью Домерщиков,[276] из бывших офицеров, не понимавший в своем деле, кажется, ровно ничего. Директор накинулся на него, — тот же заявил, что все равно перешивать костюм уже поздно. Всеволожский интересовался, отчего красивый на рисунке костюм вышел таким плохим. Я объяснила ему, что для изображения солнца следовало взять не эти уродливые тесемки, а канительную бахрому и тогда мой лиф вышел бы очень нарядным.

— А что это за канительная бахрома? — спросил Домерщиков.

— Вам это лучше знать, — отвечала я, — ведь вы заведующий монтировочной частью.

На это он мне ничего возразить не мог.

В своем «грязном» костюме я и танцовала на парадном спектакле в новом балете «Ночь и день». Последний был типичным представлением «на случай». В нем не было почти никакого содержания, зато много танцев, блеска и треска. В балете танцовалк звезды, русалки, дриады, птицы, мухи, бабочки, а в заключение подносился дивертисмент из народных плясок «племен России». Главные исполнители были из Петербурга. Царицу ночи танцовала Соколова, царицу дня, как только что упомянуто, — я. В спектакле принимали участие все лучшие петербургские и московские танцовщицы. В массовых танцах были заняты петербургский и московский кордебалеты. Музыка к балету, написанная по обыкновению Минкусом, была очень невысокого качества. Единственным удачным номером было большое виртуозное соло для арфы. Его исполнял известный Цабель, аккомпанируя моей вариации.

Во время генеральной репетиции парадного спектакля, происходившей за один-два дня до него, случился один казус, ярко рисовавший халатность и безалаберность «властей предержащих». Большой театр был заблаговременно наводнен целой армией полицейских охранников и городовых, размещенных в зрительном зале, коридорах, фойе, за кулисами, в оркестре, под сценой — короче говоря, не было буквально ни одного уголка, куда бы ни был посажен соответственный караульный, призванный к охране «священных» особ царской фамилии. Они, между прочим, должны были зорко наблюдать и за тем, чтобы с