Шрифт:

-

+

Закладка:

Сделать

Перейти на страницу:

что, мол, сыну графа подобает прислуживать сыну короля…

Но вернемся пока в Аквитанию. Элеонора тут же провела череду празднеств, продолжавшихся долее Троицы: на Пасху были собраны вассалы и духовенство, шли рыцарские турниры. В качестве популярной меры Элеонора от имени сына сложила с Аквитании все недоимки, что вызвало полный восторг. В День св. Троицы произошло венчание Ричарда на герцогство, состоявшее в формальной церемонии назначения его аббатом монастыря Сент-Илер-де-Пуатье (т. е. святого Иллария Пуатевинского). Иоанном, епископом Пуатье, и Бернардом, епископом Бордо, ему были вручены символические копье и знамя. Затем в Лиможе в соборе Св. Стефана юного герцога облачили в шелковую тунику и торжественно вручили местную реликвию – кольцо св. Валерии, знаменовавшее мистическое обручение нового владыки со своим государством. Затем Ричарда увенчали диадемой, вручили рыцарские шпоры и меч, после чего он присягнул на Евангелии. По завершении торжественной мессы вновь были празднества – турниры, представления и т. д., завершавшиеся закладкой Ричардом первого камня в будущий собор Св. Августина. После этого сын с матерью отправились в большое путешествие по Аквитании, объезжая вассалов.

Двор юного герцога стал полным подобием двора его матери. Роджер Хауденский неодобрительно ворчал в своей хронике: «Он привлекал их отовсюду, певцов и жонглеров; выпрашивал и покупал льстивые их песни ради славы своего имени. Пели они о нем на улицах и площадях, и говорилось везде, что нет больше такого принца на свете».

Жизнеописание трубадура Арнаута Даниэля приводит такой забавный факт из истории трубадуров Ричарда – правда, более позднего времени, когда тот уже был королем: «И вот довелось ему как-то оказаться при дворе короля Ричарда Английского. И когда был он при этом дворе, некий другой жонглер бросил ему вызов, утверждая, что у него-то самого рифмы куда изысканней, чем у Арнаута. Арнаут почел это за издевку. Тогда, избрав судьей короля, каждый из них выставил перед ним своего коня и побился с другим об заклад, что сочинит песню лучше, чем другой. Король запер каждого из них в разные комнаты, и такая Арнаута одолела в одиночестве скука, что он двух слов связать не мог, а жонглер, тот песню свою сложил легко и быстро. Было им на это дано десять дней, и вот уж через пять предстояло королю вынести свое суждение. Жонглер спросил Арнаута, готов ли он, и тот ответил, что да, уже, мол, три дня как все закончил, а на самом-то деле у него и в мыслях еще ничего не было. Всю ночь напролет распевал свою песню жонглер, чтобы получше ее заучить. Арнаут же решил над ним подшутить. И вот, когда снова наступила ночь, жонглер стал опять распевать свою кансону, а Арнаут – старательно ее запоминать, и слова, и напев. И когда предстали они перед королем, эн Арнаут сказал, что хочет исполнить свою кансону и запел песню, сложенную жонглером. Услышав его, жонглер взглянул на него в упор и заявил, что сам сочинил эту кансону. Король спросил их, как это могло случиться, и жонглер взмолился, чтобы король дознался правду. Король тогда спросил у эн Арнаута, как же все произошло, и тот ему поведал. Очень развеселился король – так пришлась ему по сердцу эта шутка. Коней вернули владельцам, и король к тому же еще богато одарил их».

Поющий трубадур. Гравюра XIX в.

Ранее уже было сказано, что Ричард и сам прекрасно сочинял – как писал в XVI в. Жан де Нострдам, брат известного астролога: «Ричард… часто слышал песни провансальских пиитов, которые… пели их на родном провансальском языке, от коего он испытывал величайшее наслаждение и того языка ради провожал досуг за стихосложением и услаждался чтением прекрасных романов». Однако от него сохранились лишь два полных произведения, оба на пуатевинском диалекте старофранцузского языка, хотя у первого существует и провансальская версия[46]; оба поздние и оба – политического характера. Приведем их здесь, воспользовавшись случаем. Первая, канцона или сирвента, предположительно, адресована сестре, Марии Шампанской, создана во время его заточения в австро-германском плену 1192–1194 гг., однако не ранее 1193 г., т. к. он упоминает о нападении Филиппа-Августа на свои французские владения, и скорее даже в 1194 г., ибо он упоминает две зимы в плену:

Поскольку речи пленного напор

не свойствен, как и речи тех, кто хвор,

пусть песнь утешно вступит в разговор.

Друзьям, не шлющим выкупа, позор!

Мне из-за тех, кто на дары не скор,

быть две зимы в плену.

Пусть знает каждый в Англии сеньор,

в Анжу, в Гаскони, словом, весь мой двор,

что я их безотказный кредитор,

что мной тюремный отперт бы запор

и нищим был, скажу им не в укор, —

а я еще в плену.

У пленных и у мертвых, искони

известно, нет ни друга, ни родни.

Я брошен. Злата и сребра ни-ни,

все ждут. Но будут – даже извини

я их – обвинены они одни,

коль я умру в плену.

Сеньор мой вверг страну в раздор, сродни

чему раздор в душе. Меж нас грызни

не должно быть, по слову клятв: они

обоими давались в оны дни.

Но вырвусь скоро я из западни,

не век мне быть в плену.

Сестра графиня! Бог, вам давший все

дары да будет милостив к красе,

у коей я в плену.

Второе произведение – сирвента с попреками Дофину Оверньскому и его кузену графу Ги, фактически предавшим его во время войны с французским королем, нарушив клятву:

Дофину и графу Ги,

Вам – чтоб от схватки сторон

Вы меньший несли урон —

Хочу я вправить мозги:

Нас связывал договор,

Однако с недавних пор

Ваш образец – Изенгрин[47]

Не только в смысле седин.

Пустились со мной в торги,

Едва лишь узнав, что звон

Монет не проник в Шинон

И влезла казна в долги;