Потом залаяла собака, отрывисто и громко.

А через минуту на улице появилась старушонка с сумкой в руках.

«Черт возьми! Который же теперь час?..» — Лаци хотел посмотреть на часы, но они стояли с тех пор, как он, убегая от жандармов, ударил их о столб.

Вот распахнулась калитка — и в нее влетел Пишти, младший брат Лаци. Рожица его так и светилась от радости. Не успел Лаци опомниться, как Пишти уже висел у него на шее.

— Ну, пошли скорее к матери, а то она мне без тебя не поверит!

— Что?… Что ты сказал?

— А ты что, не знаешь, что весь город забит русскими солдатами? Гитлеровцы ночью дали трепака.

— Не дури… Здесь недавно… видели двух фрицев…

— Да ну тебя. Иди сам посмотри! Возле бойни проходят окопы, но в них уже никого нет. Люди повылазили из своих домов, ходят куда хотят, разыскивают родственников… Знаешь, что творится…

Лаци, ничего еще толком не понимая, в знак согласия кивает головой, будто ему и в самом дело известно, как выглядит город, только что освобожденный от врага.

Лаци охватывает ни с чем не сравнимое чувство свободы. Каждый может идти туда, куда хочет. Нет теперь гитлеровцев, ни полевых жандармов, ни нилашистов. Если хочешь, можно орать во все горло «Интернационал». Никто тебя за это не повесит перед зданием магистрата. Теперь этот город уже находится по другую сторону фронта. Он свободен.

Какое странное, опьяняющее чувство — свобода! Если хочешь, можно бежать домой… То, что вчера еще было опасно для жизни, сегодня — приятная прогулка… Как прекрасно, что ночной ураган смел старый, вчерашний мир! Все стало на свои места. Наступила нормальная жизнь…

Лаци все еще стоял на ступеньках крыльца, погруженный в свои мысли. Потом вдруг схватил Пишти, подкинул его вверх и, услышав его радостный писк, закрутил вокруг себя.

— Перестань, у меня голова закружилась! — взмолился Пишти.

— Который час, Пишти? И какое сегодня число?

— Половина восьмого. А числа я не знаю. Дни так летят! Знаю, что январь. Может, восьмое, может, девятое, а то и одиннадцатое января.

Вскоре к Ачам пришли Фюлепы. Все бросились целоваться. Во дворе начались танцы.

Маленькая Эржи так закружилась в чардаше, что юбка у нее поднялась колоколом, обнажив красивые стройные девичьи ноги.

«И как же быстро подросла эта птичка! — подумал Лаци. — Да вот и Тиби уже настоящий подросток! Боже мой, за годы войны люди, кажется, перестали замечать друг друга».

Старый Криштоф, худой, как щепка, крутится возле молодежи. Он так растроган, что то и дело вытирает слезы и твердит одни и те же слова:

— Вот это да… настал и этот день…

Несколько минут спустя Лаци разыскал старика в кухне. Тот сидел, облокотясь на стол и глядя неподвижным взглядом прямо перед собой. Лаци наклонился над ним и обнял за плечи.

— Ну что, дядюшка Криштоф? Уж не заболели ли вы?

— Знаешь… Так только… Я всю свою жизнь ждал этого дня… Даже сказать тебе не могу, как ждал…

В кухню вошла тетушка Ач.

— Лацика, дорогой, для такого светлого денька припрятано у меня немного муки, а Кечкешне дала мне ложку свиного смальца. Сварю-ка я горячей болтушки. Поешь?

— Кечкешне дала тебе смальца? — Криштоф поднял голову. — Откуда у нее взялся смалец? Еще вчера она плакалась, что у нее, кроме мармелада, ничего нет…

— Под утро у нее были два немца… Утром оба вышли от нее в гражданском платье. Как ты думаешь, кто им дал одежду?

— Так откуда же у Кечкешне смалец? Это такая спекулянтка… — возмутился Криштоф. — Небось от гитлеровцев смалец. Знаешь, мать, я этот суп есть не стану…

Однако тетушку Ач нелегко было вывести из себя. Недоуменно пожав плечами и подмигнув Лаци, она сказала:

— Если не будешь есть, отец, ноги скоро протянешь. Делай как знаешь, но ребят я покормлю.

— Дядюшка Криштоф, ведь и фашисты и нилашисты уже сбежали из города… Теперь ни бояться, ни саботажничать не нужно…

В доме соблазнительно пахнет супом, и дядюшка Криштоф скоро дает себя уговорить. Через минуту он уже сам хлебает горячий суп. Закончив есть, вытирает тыльной стороной ладони рот, поднимается и надевает на себя зимнее пальто.

— Куда это ты? — удивилась тетушка Ач. — Не сидится тебе в тепле. Разве не знаешь, что по улице не пройдешь: кругом одни развалины.

— Погляжу только, что делается на белом свете. Зайду к товарищам, вдруг понадоблюсь…

— Будто без тебя не обойдутся.

Лаци и Магда тоже вышли пройтись.

На углу стояло брошенное гитлеровцами орудие. Оно было нацелено на восток. Снаряд, видимо, попал прямо в дуло: металл раскорежило так, что он был похож на распустившуюся лилию.

Навстречу Лаци и Магде шел советский солдат. Это был высокий молодой человек с открытым крестьянским лицом. Солдат остановился и, приставив автомат к ноге, стал сворачивать козью ножку.

— Ты знаешь, я его сейчас расцелую, — с волнением проговорил Лаци. — Он поймет меня.

Лаци подошел к русскому и громко сказал по-русски одно-единственное слово, которое не раз слышал от отца:

— Товарищ…

Обняв солдата, Лаци быстро поцеловал его в обе щеки, потом долго и крепко жал ему руку. Солдат стоял и улыбался. Табак сыпался у него из цигарки, но он не замечал этого. Потом он сказал что-то, но ни Лаци, ни Магда ничего не поняли. Магда тоже поцеловала совсем растерявшегося русского.

— Наверное, это выглядело несколько театрально… — проговорил Лаци. — Остановили посреди улицы, ничего не сказали и на́ тебе…

Шагалось так легко, словно у обоих за спиной выросли крылья. Шли и глядели по сторонам. Редко попадался дом, которого не коснулся снаряд. Иногда можно было увидеть повозку с трупом убитой лошади, от которой, собственно говоря, остался один только живот — ноги кто-то уже отрубил и унес домой.

На площади Петефи — два длинных ряда могил. Убитых хоронили прямо на площади. Были здесь и безымянные могилы. На некоторых стояли грубые деревянные кресты, на других — просто палка с куском фанеры, на котором карандашом было нацарапано: «Яника Сабо 3-х лет. Спи спокойно, дорогой сынок!»

Лаци смотрел на улицы и дома так, будто никогда раньше не видел их.

На одной из улиц — группа советских солдат-гвардейцев, чья часть первой ворвалась в город. На ногах у солдат сапоги гармошкой, на голове — круглые меховые кубанки с красным бархатным верхом. Временами откуда-то доносятся короткие автоматные очереди: это русские прочесывают дома и подвалы. Вдоль улицы связисты тянут связь. Крепкие лошади тащат повозки, груженные патронами, ящиками