бы ничего не заметила и ушла в санузел, чтобы нанести на лицо маску и просушить корни волос. А я мгновенно замерзла, но постеснялась встать и вернуть раму на место. Потому что это все было из-за Веры.

Всем в комнате осталось сдать по два экзамена. Карина и Маша тоже почти не прекращали учиться, а Настя-два пришла лишь однажды, влезла под кучу вещей на кровати и уснула. Как она ушла, мы не видели.

Карина и Маша уже сдали античную литературу, а мы с Верой как раз готовились к ней. Вера часто читала вслух: иногда она принималась раскачиваться, выпевая особенно красивые строки. Я чувствовала раздражение соседок, даже когда они ничего не говорили. Мне казалось, что страницы их книг шуршат громче обычного, я слышала, как их пальцы избивают клавиатуру, а кружки с кофе продалбливают столешницы.

Вскоре Маша стала выкрикивать свое «потише» каждый раз, когда Вера начинала читать. А один раз Карина зашла на нашу половину и спросила Веру, почему бы ей не читать вслух в своей комнате, и вообще, желательно жить тоже у себя. Вера извинилась и замолчала.

Слышишь, успокойся, — сказала я.

Это прозвучало так, будто я все еще училась в провинциальной школе и сейчас мне вновь надо урезонить одноклассницу, попутавшую берега. Вера посмотрела на меня то ли с восхищением, то ли с отстраненным интересом, какой возникает у городских гостей на деревенских свадьбах. А Карина ушла, ничего не ответив. Она окончила частную школу и выросла в доме за воротами, на которые был приварен семейный герб.

Однажды мы ушли на раннюю консультацию, когда соседки еще спали, и вернулись в обед. Вера использовала свою «трешку» как гардеробную и пошла сначала туда, чтобы оставить пуховик и ботинки. А я зашла к себе, соседки уже проснулись, Карина читала, а Маша что-то писала, я поздоровалась. Мне никто не ответил.

Я перестала заходить к Саше, потому что нам обеим вроде как было некогда. Но я подозревала, что обманываю себя.

Вера один раз была у Саши вместе со мной и, как только вышла из ее комнаты, изобразила приступ тошноты. Господи, как можно жить в такой антисанитарии, сказала она и начала стряхивать с себя невидимый мусор. С тех пор каждый раз, когда я упоминала Сашу, Вера уточняла, какая именно. Которая грязнуля? Вот эта свинюшка? А, это та, что не убирается в комнате?

Я злилась, когда Вера придиралась к Саше, но в то же время испытывала стыд. Будто мы с Сашей были из одной грязи, просто я пока скрывала это. Хорошо притворялась. Я не хотела еще большего стыда и так же не хотела разоблачения. А без Веры зайти к Саше не получалось, потому что пришлось бы объяснять, куда я собралась. И уточнять про Сашу. Да, та самая грязнуля.

Зато к нам часто заходила Люба. Они с Верой были настолько противоположными, что вообще не могли понять друг друга, так что мне приходилось переводить. И тем более они не смогли бы расшифровать сами для себя, насколько сильно и обоюдно друг друга презирают.

Мы с Любой теперь редко виделись наедине, но продолжали переписываться. Она отзывалась о Вере сдержанно и всегда передавала привет. А Вера стала за глаза называть Любу «рыба-топор» и никак иначе.

Но еще я помню, как мы смеялись до икоты и головокружения, иногда сами не зная, из-за чего. Однажды я так хохотала, что скатилась с кровати, и Вера шлепнулась рядом. От этого нам стало еще смешнее, настолько, что я не представляла, смогу ли подняться когда-нибудь в жизни. Я опиралась на руки и вновь заваливалась с новым приступом хохота.

В то же время из всех, кого я знала, только Вере можно было видеть, как из меня выливаются слезы. В такие моменты она была деликатной, говорила мало, но каждое ее слово было о любви ко мне. И молчать она могла так, что я слышала, как трещит мое горе, разделяясь на две части — для меня и Веры.

А лучше всего мы с Верой понимали одиночества друг друга, хотя почти не говорили об этом.

Нам было достаточно друг друга. Я знала, что нашей дружбе завидуют, а еще — не всегда в нее верят. Я могла понять это, потому что и сама бы не поверила. С детства я была уверена, что подруг нет не только у меня, а что их в принципе не существует.

Рядом с Верой я чувствовала себя непобедимой для всего мира. Моей уязвимостью была разве что сама Вера.

Вера была полным нулем в быту. Она любила чистоту и порядок, но, похоже, думала, что помещения прибираются сами по себе. Единственное, что делала Вера, — это расставляла свои вещицы так, чтобы они смотрелись друг с другом гармонично.

Я не могла просить ее покупать что-то по хозяйству. Туалетная бумага, молоко, куриные голени были слишком далеки от нее. А еще я боялась получить от Веры насмешку или упрек — почти невидимые и всегда болезненные, как собачья шерсть, влезшая под ноготь. Мне не хотелось, чтобы быт все испортил.

Вера пользовалась моим мылом и ела по утрам мои мюсли. Разве я могла сказать ей, Вера, ну-ка, в следующий раз имей в виду, что мыло с тебя. Или указать ей пальцем на пакет с мюсли и намекнуть, что они вот-вот закончатся? Сварить только одну порцию гречки? Обычно люди сами понимали такие вещи, а Вера не понимала, просто потому что была другой породы.

Если Вера и покупала еду, то какую-нибудь дорогую и непрактичную. Сыр с плесенью, греческие оливки, манго или кусок малосольной форели. Мы вместе ходили в супермаркет и там расплачивались по отдельности. Но иногда Вера говорила, что ей ничего не нужно, а сама подкладывала в мою тележку то, на что у меня не было денег. Я паниковала до самой кассы, гадая, будет ли она платить за свои продукты. В конце концов я сказала Вере, что буду сама покупать для нас все необходимое, а она не спорила.

Люба написала, что знает, как можно немного подзаработать без ущерба для учебы. Трижды в неделю Вера посещала йогу, и я решила использовать наши расставания, чтобы выручить денег. Как только Вера уехала, мы с Любой встретились и пошли в сторону метро.

По пути было здание, похожее на поселковый дворец культуры. Возле него часто стояли пожилые люди, в основном женщины, и однажды