и запоминал новеньких, недавно заселившихся, которых старшие специально приводили к нему на смотрины. Там же продавалась какая-то еда, вроде колбасы и хлеба, но я все еще не могла выйти из корпуса.

Я легла на живот перед кроватью и начала доставать все банки и баночки, запихнутые туда мамой полгода назад. Те, что пришли в посылке в конце сентября, я тут же раздала, потому что именно домашние консервы стали для меня символом всего, что я не хочу повторять в своей новой жизни. Их содержимое вылезло из подземного небытия благодаря тяжелому труду папы, сохранило свою структуру в рассоле, над которым несколько жарких недель теряла сознание мама. Я все умела делать по дому, но только к закруткам не прикасалась ни разу. Даже Бэлла иногда чистила сладкие перцы от семечек или прокручивала помидоры в мясорубке. И хотя я любила есть со стола соленые огурцы, аджику и лечо, самих банок старалась не касаться.

Я выставила все консервы в два ряда и начала рассматривать крышки. Металлические, золотистые, с разноцветными картинками, все — подписаны маркером. «Лечо», «Огур.», «Пом.», «Виш.» и так далее, на одной крышке, прикрученной к банке с помидорами черри, которые я обожала, оказалось сердечко и слово «Доче». Эту банку я задвинула обратно под кровать.

Я позвенела рукой в ящике с приборами и вытащила консервный нож, старый, домашний, с деревянной ручкой. Он много лет работал на юге, отделяя металл от стекла, потом приехал в Москву в самом конце лета и с тех пор лежал без дела.

Открылась дверь. Я подскочила и уронила консервный нож, потому что испугалась, потому что никого не осталось в целом мире, повернулась ко входу и увидела Веру.

Я приехала раньше, я так больше не могу, — сказала Вера и налетела на меня.

Мы обнялись, Вера обнималась, как обычно, когтисто, словно ящерица. Вера заплакала, и я не была уверена, что в тот момент нужно было плакать, но была так сильно рада Вере, человеку, чему-то живому, любимому.

Мы сидели на полу, над открытой банкой, прислонившись к кровати, обнимались. Доставали из трехлитровки огурцы, прямо пальцами, рассол стекал по рукам и мочил локти. Хрустели, смеялись, говорили про Верины каникулы, Вериных родителей, Верину випассану, Верин загар, Верино отравление морепродуктами. Я слушала, спрашивала, я хотела слушать и спрашивать, а сама ничего не говорила, потому что было нечего, Вера чувствовала это и не мучила меня.

Как хорошо, когда лучшая подруга из деревни, засмеялась Вера, потому что грызла уже десятый огурец и его прозрачно-болотные куски вываливались у нее изо рта. Я не из деревни, у нас поселок, считай, пригород, сказала я. Да шучу я, снова засмеялась Вера, а потом сказала, уже не смеясь, что Максим, ну, помнишь, тот самый поэт, такой светленький, который тогда по-дурацки руку мне поцеловал, позвал на свидание и я пойду.

Мы легли спать на моей кровати, спина к спине, под одним одеялом, на одной подушке. Вера как-то договорилась с охранником, что сможет остаться. Вроде как семестр еще не начался и можно было не очень строго соблюдать правила.

Вера уснула быстро, я спать не могла. Я взяла телефон и добавила Максима в фейсбуке[4], тот сразу подтвердил запрос, и тогда я написала ему.

Привет. Вере ничего не говори, понял?

О'кей.

Я дождалась, когда уснет Вера, и пошла в курилку. Сначала проревелась и только потом вставила в рот рыжий фильтр. Жжение от родинки пошло вниз и достало промежности. Я думала, что завладела Максимом, но теперь моя сила ничего не значила. А сила Веры ни от чего не зависела. Она росла и не гасла.

Я перееду в общагу, я это решила, как только села в самолет двадцать шестого декабря, сказала Вера утром, когда мы ели соленые помидоры. Хорошо, что родители не стали продлевать регистрацию в этом году, добавила она. Я обняла Веру и стала целовать ей щеки, лоб, нос, уши. Я была счастлива, потому что наша с Верой семья воссоединилась и стала еще крепче. Потому что я оказалась такой значимой для такой великолепной Веры.

10

Мы с Верой хотели заселиться в одну комнату, но в середине года мест и так почти не было. Ей досталась кровать в «трешке» на другом конце коридора. В первую же ночь Вера пришла спать ко мне.

С того дня мы накрывались одним одеялом и засыпали спиной к спине. Шла сессия, и мы все время готовились к какому-нибудь экзамену. Если Вера сидела за столом, я полулежала на кровати, потом мы менялись. Вера не взяла с собой никакой посуды и ела из моей.

Вера выставила на журнальном столике свои флаконы и баночки, но я боялась их трогать и обходила стороной, чтобы случайно не задеть. Она сняла картинку со слоном и повесила вместо нее фотографию белой совы.

Мы хотели есть в одно время, вместе тянулись к бутылке с водой, мерзли при одинаковой температуре и засыпали с разницей в две секунды. Порой я думала, что мы становимся одним человеком. Когда Вера стукнулась бедром об угол стола, мне тоже стало больно. Засыпая, я смотрела на ее косметику. Мне казалось, что даже в темноте флакончики Веры искрятся.

Я обожала наблюдать за Верой после душа. Она возвращалась из общежитского санузла в пушистом белом халате до пола, шла медленно и прямо, а на голове несла сиреневый круассан из полотенца. Вера садилась на край кровати, закидывала ногу на ногу так, что халат сползал с бедра, наклоняла голову и освобождала волосы. Хлебные пряди бросались вниз и слегка касались кожи на ее ноге. Она брала темный высокий флакон и начинала густо опрыскивать волосы цветочно-винным, душноватым, сказочным ароматом, который зависал в комнате на несколько часов.

Я помнила этот запах с того первого дня на факультете, когда Вера прошла мимо в белых кедах. Мы еще не знали даже имен друг друга. Я хотела бы перенестись во времени и сказать себе, топчущей мрамор провинциальными туфлями, мол, посмотри, это твоя новая семья. Иногда я специально закрывала глаза и представляла себя тогдашнюю, чтобы очнуться и испытать радостное изумление.

Сначала соседки молчали, потом зацокали, а где-то на пятый раз Маша встала из-за письменного стола и открыла окно. Маша сделала это громко, рывком, я услышала, как ветер сдул что-то с ее столешницы и покатил по полу. Вера будто