Я пришла в аптеку, которую посоветовала Люба, и купила препарат — у меня даже не спросили рецепт. Перед тем как расплатиться, я увидела копеечную баночку с веселыми желтыми витаминками, какие раньше давали всем детям. Я представила на языке два кислых шарика, и рот тут же затопило слюной.

Я купила баночку с витаминами, вышла на улицу, высыпала в ладонь целую горку и положила ее всю в рот. Потом еще одну, а на полпути к общежитию я съела всю банку. Зашла в другую аптеку и купила еще одну.

Вечером я пошла на вечеринку к девочкам с другого этажа. Там я немного выпила и съела бутерброд с колбасой. Потом зашла в чужой туалет и несколько раз проблевалась. Куски розовой колбасы склеивала желтая слизь.

До сих пор не знаю, почему меня тогда стошнило: из-за витаминок или потому что я не хотела толстеть. Я пытаюсь вспомнить, совала ли пальцы в горло, но не могу.

Я не знаю, называть ли злостью то, что я испытываю к Вере.

Она каждый день бросала меня в беде и сама же приходила спасать. Только Вера могла так прямо говорить о дружбе и любви, как будто эти огромные сложные чувства не отличались от повседневных. Наверное, просто все ее чувства были огромными.

Вера предлагала сделать парные татуировки и тут же забывала об этом. Рассказывала про нашу будущую восхитительную жизнь и вскоре говорила, как в следующем году поедет доучиваться в Европу. Она все время подбрасывала меня до неба, а потом не ловила. Похоже, Вера и была бедой.

Вера совмещала учебу и стажировку, но у нее оставалось удивительно много времени и сил. Я все еще сидела над одним и тем же экзаменом, моталась в нем вместе с книгами и конспектами, как грязная тряпка в стиральной машине. А Вера уже записалась волонтером на донорскую акцию, которую каждый год проводили на факультете. Вера получила письмо с подтверждением участия и в тот же день опубликовала длинный пост. В нем говорилось, что мир спасут не серьезные дяди в костюмах, а малые дела и доброе сердце.

Веру попросили развесить плакаты по соседним факультетам, и я не могла отпустить ее одну бродить по холоду с тяжелой стопкой бумаги. Она редко носила перчатки, и я сразу представила ее красные и кровоточащие руки. К тому времени я уже сильно зависела от Веры и ее настроения.

И я пошла за ней, хотя у меня были учеба, пересдача и подработки на дегустациях. Все это казалось непосильной нагрузкой, я и так будто тянула телегу без колес, груженную кирпичами.

Я отобрала у Веры плакаты и понесла их сама. Мы впервые заходили на другие факультеты, показывали охранникам специальную записку, и нас пускали на все этажи. Мы вешали объявления на самых видных местах, потом бегали по чужим коридорам, хотя нас просили не отклоняться от маршрута, и страшно от этого веселились.

Иногда с Верой мне было очень комфортно, как если бы после выматывающего приключения я возвращалась домой, где, может быть, не прибрано и все время кто-нибудь ругается, зато все родное.

Я помню удивление от того, какими красивыми и непохожими друг на друга оказались все эти факультеты изнутри. Но что именно мне понравилось, забыла. Сейчас я жалею, что в те дни постоянно жила за пеленой. От этого волонтерства могло остаться хорошее воспоминание.

Вера попросила сфотографировать ее на зеркалку рядом с плакатом, который мы только что приклеили скотчем к стене факультета искусств. Она настроила фотоаппарат, но у меня все равно ничего не вышло — ни в первый раз, ни в пятый. Друг, вот что называется «не дано», смеялась Вера. Может, тебе на курсы фотографии записаться, говорила она, листая снимки. Вот тут вообще палец, блин, торчит. Друг, ну ты чего, может, к окулисту сразу?

Вера хохотала, я тоже старалась смеяться. На самом деле от ее слов мне стало плохо. Тогда я уже постоянно жила с ощущением, что порчу все, вплоть до целого мира.

А еще я уже два месяца ничего не постила. Мне приходилось с позором вести свою страницу с колхозными фотографиями, маленьким списком друзей и тремя ботами в подписчиках, потому что она была нужна для учебы. В конце февраля я удалила из аккаунта все записи и альбомы.

В кресла с подставками для рук то и дело запрыгивали бодрые румяные ребята. Некоторые обмякали, как только из них начинала по трубочке выползать кровь. Две девочки потеряли сознание, но их подхватил медик. Все доноры получили коробочки с шоколадками и соками. Кресла почти не оставались пустыми. Вера тоже сдала кровь, а я не стала.

Я высидела до конца, чтобы увидеть, как из журфака вытекает центнер молодой крови. Я ждала, когда покатят телегу с башней из бордовых пакетов. Или выйдет вереница медиков с холодильниками на вытянутых руках. Но не дождалась. Может быть, кровь все время выносили понемногу. Или я что-то упустила.

Веру похвалили за помощь в продвижении. А я узнала, что на станции переливания крови можно сделать все то же самое, что делали румяные ребята, только за деньги. Через пару дней я поехала туда.

На месте мне сказали, что за плазму платят больше всего и что ее можно сдавать раз в две недели. Я даже приободрилась, когда посчитала, сколько смогу заработать за месяц. На одном плакате был радостный мальчишка лет десяти. А сверху надпись: «Спасибо, донор!» Помню, что меня это нисколько не тронуло.

Еще помню, что не ощутила боли, когда мне проткнули палец. И что медсестре пришлось сжать мое предплечье, чтобы я обратила на нее внимание и наконец встала, потому что она закончила процедуру.

Мне сказали сесть в кресло. В вену втиснулась жирная блестящая игла, больше похожая на спицу. Через нее моя кровь выливалась в аппарат и там, как объяснила женщина в регистратуре, проходила фильтрацию. Потом ее возвращали обратно.

В самом конце процедуры я наконец почувствовала острую боль. Вена лопнула, слишком большую нагрузку дали, сказала медсестра.

Мы с Верой встретились вечером. Голова все еще подкруживалась, лопнувшую вену жгло. Я была вялой, как задыхающийся на берегу карась. А Вера, наоборот, шагала быстро, говорила громко и много — так, будто шла с кем-то драться.

В феврале Вера увлеклась политикой. Не помню, откуда она шла в тот вечер. Может быть,