в Неаполе. Я думала, что нам очень повезло достать билеты в оперу в день спектакля, но была середина недели, и когда мы пришли, в огромном зале все еще было много свободных мест. Хотела бы я рассказать вам что-нибудь о спектакле, но все, что мне запомнилось, - это старушки в шубах. Казалось, они были повсюду: в вестибюлях и просторных холлах, в партере и в выкрашенных золотом ложах, возвышавшихся над нами. Они приветствовали друг друга в этих огромных помещениях криками, подобными крикам каких-то заморских птиц. Наблюдая за ними, я подумала, что это было такое же собрание элегантного общества, как и в тот вечер, который описал Стендаль, и так же, как в романе, поднявшийся занавес никак не прервал течение их бесед, и я вообразила, что на моих глазах в этом зале разворачиваются такие же драмы.

Однако теперь меня в Италию вернула не сама опера, а мир, окружающий ее, потому что это был именно тот мир, в котором обитали итальянские скрипки. Я могла бы вернуться в Неаполь или отправиться в какой-нибудь другой великий оперный дворец, такой как Ла Скала в Милане или Ла Фениче в Венеции, но я предпочла думать о скрипке Льва, ведущей за собой оркестр в более простом и демократичном антураже маленького городского театра. Россини приехал из Пезаро в Ле-Марке на Адриатическом побережье Италии, где в каждом маленьком приморском городке был свой оперный театр. Повсюду театры стояли на центральной площади рядом с церковью и муниципалитетом, они принадлежали к «святой троице» зданий, когда-то необходимых для жизни этих небольших сообществ. Первоначально оперный театр представлял собой простое деревянное здание. Когда он сгорел - как это было почти всегда и повсюду - скромное здание, как правило, заменили грандиозным строением с колоннами в неоклассическом стиле, покрытым тонкой штукатуркой, и с красиво раскрашенным деревянным залом, так что, хотя Ле-Марке был одним из самых изолированных регионов на полуострове, здесь построены одни из лучших театральных зданий в центральной Италии[74].

В этих местах скрипачи зависели от меценатов, которые выделяли средства для новых оперных театров, и которые давали им работу. В Ле-Марке капитал обычно создавался консорциумами землевладельцев, которые искали способы реинвестировать прибыль от своих загородных имений. Театр никогда не был полностью надежным способом вложения средств, но, тем не менее, эти изворотливые бизнесмены могли рассчитывать на неплохую прибыль в течение оперного сезона. Остальные деньги на строительство были собраны за счет продажи театральных лож задолго до завершения строительства. Ложи становились частной собственностью, которую можно было покупать и продавать, закладывать или даже сдавать в аренду, как и любую другую собственность в городе. В богатых семьях ключ от ложи передавался из поколения в поколение, как ключи от их городских дворцов и загородных вилл.

Когда строительные работы закончились и новый театр был готов принять зрителей, жители Пезаро и других приморских городов Ле-Марке во время карнавального сезона ожидали появления новой оперы с новыми декорациями и костюмами. Премьеры происходили и в особых случаях, например, дни святых или во время fierafranca, ярмарки беспошлинной торговли, которая привлекала в город Сенигаллия в Ле-Марке толпы торговцев и покупателей со всей Италии. Это был затратный бизнес, но основную часть риска брал на себя импресарио, который должен был предоставить полный комплект, то есть либретто, музыку, вокалистов, скрипачей и других музыкантов. В маленьких театрах оркестр приходилось каждый год создавать заново, сочетая местных любителей и опытных гастролеров. Некоторые из струнных исполнителей были свободными музыкантами, которые постоянно путешествовали по полуострову, объезжая всю северную и центральную Италию, останавливаясь в Неаполе, Катании и Палермо на Сицилии[75]. Другие были людьми, известными в городе как ремесленники, так что вы могли обнаружить в оркестре местного сапожника, который во время, свободное от игры на контрабасе, по-прежнему носил кожаный фартук[76]. Импресарио, работающие в Ле-Марке, иногда заходили ещё дальше в стремлении к экономии, одалживая музыкантов из военного оркестра, расположенного где-нибудь поблизости, потому что те играли в обмен на ночлег и пищу[77].

Страсть к опере охватила Италию как болезнь, Стендаль даже дал этой болезни название. Он назвал это меломанией, или «чрезмерной чувствительностью к музыке», и описал одну жертву-зрителя, который «испытывал столь явное удовольствие», что снимал обувь во время спектакля. Это не стоило бы упоминания, если бы, когда «какой-то действительно великолепный отрывок глубоко его трогал», он не швырял свои туфли через плечо в зрителей. А ещё был случай с печально известным скрягой из Болоньи, который, забыв о своих жизненных принципах, вытащил все деньги из карманов и стал разбрасывать их по залу, «когда музыка затронула какие-то тончайшие струны его души»[78]. Посетив Венецию в 1813 году, сразу после триумфальной премьеры «Танкреда» Россини, Стендаль обнаружил, что весь город охвачен меломанией в такой степени, что невозможно было укрыться от пения людей, исполнявших отрывки из арий новой оперы, а один из городских судей даже пригрозил очистить галерею для публики в городском суде, потому что все пели «Mi rivedrai, ti rivedrò»[79]. Однако некоторые из симптомов меломании были более серьезными, и один из неаполитанских врачей обвинил Россини в более чем сорока случаях «лихорадки мозга или сильных нервных судорог» среди молодых дам, присутствовавших на исполнении его оперы «Моисей в Египте».

Джузеппе Томази ди Лампедуза – автор романа «Леопард» - также считал одержимость Италии оперой инфекцией или даже раком, которые вспыхнули сразу после наполеоновских войн и затем стремительно распространились по полуострову. Он считал, что эта страсть поглощает всю энергию Италии, предназначенную самым разным искусствам, поэтому, когда мания пошла на спад в начале двадцатого века, творческая жизнь Италии «была подобна полю, которое саранча опустошала в течение ста лет»[80].

Однажды в октябре я решила исследовать это необычное явление, отправившись в Пезаро, куда и прибыла хмурым и ветреным днем. Я выбрала отель в получасе ходьбы от центра старого города, соблазнившись обещанием вида на море. Обещание есть обещание, и если я высовывалась с крошечного балкона из своей комнаты и поворачивала голову вправо под немыслимым углом, то возникал и обещанный вид - полоска Адриатики, по которой свежий ветер гнал пенистые волны. К ужину начался настоящий шторм. Похоже, большинство ресторанов на набережной уже закрылись на зиму, а администратор в отеле сам был так холоден с клиентами, что мне захотелось как можно быстрее сбежать от него. Я задержалась ровно на столько, чтобы узнать дорогу к траттории, которая все