на разговоры. Его смутило поведение Кидзу: крайняя самоуверенность, с какой тот приводил свои доводы и давал указания, легкость, с какой он буквально продиктовал Сёдзо все дальнейшие действия, будто поворот на сто восемьдесят градусов был таким простым делом и они во время этой встречи обо всем уже договорились и все решили. Ну а какой ответ он дал бы Кидзу, если бы тот повел разговор в другом тоне, например сначала поговорил бы с ним, а потом уже спросил бы: да или нет? Неужели он смог бы решительно отказаться? Вряд ли. Но, конечно, так вот, сразу тоже не согласился бы. Скорее всего, он ответил бы: «Дай мне подумать». А тут получилось так, словно он уже дал согласие.

С того дня Сёдзо ни о чем больше не мог думать. Кидзу с геометрической точностью начертил перед ним два Китая. И Сёдзо, словно ученик, впервые постигший топологические свойства угла или круга, понял, на каком пересечении линий он стоит сейчас как солдат и куда его заставляют двигаться. Больше всего его угнетала мысль, что стрелять во врага — это все равно что стрелять в самого Хуана, в его братьев, в его друзей. Он признался Кидзу, что уже стрелял в них, убивал. Это его очень мучило и в то же время мешало собраться с духом, немедленно бросить оружие и бежать, как советовал Кидзу, в Яньань или еще куда-нибудь.

Естественно, что на войне приходится убивать людей. Но ведь тогда это было обычной перестрелкой с партизанами, не было тем вынужденным действием, когда если ты не убьешь, то убьют тебя. Причиной была всего лишь одна пуля. Словно брошенный кем-то камешек, случайно угодивший в оконное стекло, она со звоном ударилась о его каску. Стрелял ли тот человек или кто другой, было неизвестно. Но Сёдзо пришел в ярость. Обезумев, не помня себя от гнева, он бросился за ним и швырнул в него ручную гранату. Была ли это просто ярость? И что именно вызвало у него этот приступ безумия?

Сёдзо мог восстановить в памяти все до мельчайших подробностей, начиная с того момента, когда разорвалась граната и упал мужчина в синей одежде, укрывавшийся за ююбой. Он помнил, как вскочил, метнул гранату, как потом, упав на землю, стремительно пополз назад через поле густой пшеницы. До сих пор он помнит, как покорно ложились под его руками упругие колосья пшеницы, помнит ее запах... До этого случая он никогда не проявлял такой жестокости, как остальные его товарищи, даже при реквизиции продовольствия, а тут уж трудно быть чересчур деликатным. Чем тщательнее крестьяне прятали продукты, тем больше его мучила совесть, когда приходилось отбирать у них два-три яичка или пучок лука. Их пустые кухни еще больше, чем неприглядный вид хижин, свидетельствовали о горькой нищенской жизни, и Сёдзо всегда было мучительно стыдно, что он один из тех, кто коллективно творит вопиющую несправедливость по отношению к крестьянам этой страны. Он все еще оставался человеком, несмотря на то, что одет был в военную форму и держал в руках ружье. Но какая невероятная перемена мгновенно произошла в нем, когда солдаты открыли огонь по атаковавшему их противнику. Тогда он лишь стрелял, стрелял и стрелял. Больше он ни о чем не думал и ничего не чувствовал. И довела его до бешенства всего лишь одна пуля, слегка царапнувшая каску. Теперь он не мог думать о своем поступке иначе, как о злодеянии, совершенном в припадке внезапного умо-. помрачения.

Кидзу, конечно, дал ему правильный совет. Если Сёдзо решится бежать, он уйдет из рядов захватчиков. Его бывшие враги станут ему близкими друзьями, более близкими, чем товарищи, которые спят сейчас вокруг него. Более того, он, возможно, пожмет руку тому человеку, в которого швырнул гранату. А это будет в духе идей, которым он по-прежнему следовал в душе. И что может быть более чистым, мужественным и прекрасным, чем такое претворение их в жизнь? Сёдзо не мог об этом думать без глубокого волнения. С другой стороны, он все еще не мог избавиться от какой-то смутной тревоги — его одолевало сомнение в тех, к кому он должен был уйти, или, скорее, сомнение в самом себе. А что, если вдруг снова .произойдет, может быть, не-, сколько иной по форме, но по существу такой же инцидент, как тот, когда он, еще за день до этого бывший самым совестливым, самым честным среди своих товарищей, внезапно превратился в самого страшного злодея... Ведь поводов для этого может представиться немало. Не случится ли опять с ним такая крутая перемена, как в тот момент. И паровой котел взрывается, если его греть сверх меры... Когда у человека вскипает кровь, видно, не всегда срабатывает предохранительный клапан, каким является идейность, сознание общности целей. Этого Сёдзо боялся больше всего, именно это было причиной его тревоги. Но что же представляет собой та грубая стихийная сила, которая внезапно берет верх над сознанием и железным тискам которой невозможно противиться? Что это? Одна из форм проявления национального духа или любви к отечеству? Ему всегда был чужд так называемый патриотизм, о котором повсюду вопят и трубят разные союзы и организации, расплодившиеся за время войны. Еще в студенческие годы на собственном опыте он сумел разобраться в том, что скрывается за этим громким словом и кому выгодно его пускать в ход. Разумеется, Сёдзо не смешивал казенный энтузиазм, фабрикуемый властями, с истинной любовью к родине. Тем не менее он считал, что человек, родившийся в Японии,— это японец, так же как дуб, раскинувший свои ветки над его головой, это действительно дуб, а не сосна и не ива. Любовь к отечеству — чувство естественное и непреодолимое. Да и сам он с тех пор, как переехал Корейский пролив, вспоминал о Японии с таким теплым чувством, какого прежде не испытывал. Обычно ему претило сентиментальное восхваление красот японской природы, теперь же эти маленькие острова представлялись ему какими-то поистине редкими драгоценными камнями. Теперь они казались ему удивительно красивыми, особенно по сравнению с окружающей его природой. Здесь куда ни повернись — повсюду лишь бескрайние унылые просторы.

Бескрайние просторы! Но действительно ли велик этот континент? Во сколько раз он больше Японии? Точно Сёдзо этого не знал, но он казался ему беспредельным. Почти ничего не знал он и о положении в Китае. Раньше ему казалось, что он знает несколько больше, чем его сослуживцы солдаты, но в разговоре с Кидзу выяснилось, что Сёдзо круглый невежда и не