Потом она будто вспомнила что, задумалась.

— Мам, ты чего это, а? — спросила Нанка.

— Да так, ничего, пойду проверю, что там с удобрениями.

Но, выйдя из хаты, еще долго стояла на крыльце и гладила рукой шершавый столб притолоки. Сзади тихо подошла к ней Нанка, молча заглянула в глаза и потерлась носом о теплую мамину руку. Такая была Нанкина ласка.

ЛИНЕ ВСЕ ВРЕМЯ ХОТЕЛОСЬ СПРОСИТЬ ВАСИЛЬЕВНУ, почему она одна и где отец Нанки, но все как-то стеснялась. К тому же Нанка все время вертелась рядом, а от нее — Лина это чувствовала — мать скрывала свое горе, держалась так, будто и в самом деле счастлива. Да и это ли не счастье — Нанка растет, такая забавница. Обо всем же остальном и думать нечего, да и некогда. Весной у агронома работы, хоть чуру проси. Только просить чуру не у кого, тяни до конца свою лямку, а осень придет, все разберет и по заслуга со всеми расплатится.

Пропахшая потом, землей, навозом, возвращалась Васильевна с полей затемно, успевала только поужинать да так частенько и засыпала за столом. Нанка осторожно будила ее и переводила на кровать.

— Спасибо, дочушка, я уж сама, — и опять засыпала на полуслове, а Лина зато еще долго ворочалась в своем уголке и никак не могла заснуть.

За свою жизнь она привыкла знать, что весенние ночи короткие, а вернее, их совсем не было в Ленинграде, а здесь они, как мутные воды, текут, и нет им ни конца и ни края. Плывут, плывут воспоминания, наплывают одно на другое, сталкиваются, как разбитые лодки на реке. Снова расходятся и уплывают все дальше и дальше в море. А там, в море, уже все неясно, в густом тумане, как будто уже и спишь, а все не забываешься. То встанет вдруг перед глазами Васильевская стрелка, то ухнет на Петропавловке полуночная пушка, а потом все закружится вместе и вдруг остановится. Теперь уж ни за что не заснуть. Лина встает и босиком, с растрепанными волосами, переходит к окну. Окно распахивается со скрипом, и Лина испуганно оглядывается. Но в хате тихо, и тихо все в деревне, лишь лягушки кричат-верещат на реке.

Лина сидит у окна бледная, озябшая, пока не начинают голосить по деревне первые петухи. Сперва раздается один, хриплый еще спросонья голос, будто пробует на слух тишину. Но деревня молчит, спит после сладких трудов, и петух, помолчав, снова возвещает: «Ку-ка-ре-ку-у». И тогда отзывается сразу несколько голосов, глухих и чистых, молодых и старых. Они текут со всех концов деревни и заполняют все, торжествуя и радуясь, а потом вдруг разом, как по команде, стихают. И снова тишина нависает над хатами, тугая и тягучая деревенская тишина, от которой не уйти никуда, не укрыться, и так до вторых петухов. И лишь после них приходит наконец рассвет, а вместе с ним и Нанка.

Нанка подбивается Лине под руку и таинственным шепотом спрашивает:

— Ты чего не спишь?

— Не знаю. Просто не спится.

— А хочешь, я тебе расскажу, как дети родятся?

Ее вопросы всегда неожиданны, поэтому трудно бывает сообразить, что ей ответить.

— А, не знаешь? — тут же ловит Нанка. — Ну, так слушай, что я тебе расскажу. Рыжие родятся утром, когда солнце встает, беленькие — днем, а черные, — она делает большие глаза, — те все вечером.

— Кто это тебе сказал? — смеется Лина и прижимает Нанку к себе.

— Сережка.

— Чудак твой Сережка.

— Ага, ничего он не мой, а твой.

— Мой? Почему мой?

— Потому что, потому что… — Нанка никак не может решиться сказать это, — потому что он тебя любит.

— Кто любит?

— Кто, кто? — Нанка кидается в хитрость: — Дед Силыч, вот кто. Медом он тебя угощал? Угощал. Значит, любит. — И, чтоб поскорей замять этот разговор, спрашивает: — Тетя Линочка, а ты умеешь на звезды загадывать?

— Нет, не умею.

— Хочешь, научу?

— Хочу, конечно.

— Ты выбери какую-нибудь звездочку и загадай. Что хочешь. Если упадет звездочка, значит, сбудется. А если нет… Ну, на нет и суда нет. Вон смотри, одна звездочка еще светится. Скорей загадывай.

— А ты?

— Я уже загадала.

— О чем?

— Ага, о чем? Не скажу. — И тут же выпаливает: — Чтоб Колька рыжий мне рогатку подарил. Думаешь, не подарит?

— Не знаю. Может, и подарит.

— Не, не подарит. Я уже сколько разов загадывала, — вздыхает Нанка и облизывает сухие губы.

— Ну и что — звезды не падают?

Теперь Нанка хитро улыбается.

— Так я — понарошке. У меня знаешь сколько желаннее? И звезд даже не хватит.

ОДНАЖДЫ, ГУЛЯЯ БЕРЕГОМ РЕКИ, Лина с Нанкой забрели в школу. Правда, на парадной двери висел замок — занятия уже закончились, но Нанка провела Лину через пристройку: там была потайная дыра, они в нее пролезли и очутились в школьном коридоре. Коридор был пуст и длинен, и каждый шаг гулко отдавался в пустоте, так что Нанка даже испугалась.

— А вдруг директор выйдет, да нас как схватит! Ой, я боюсь!

Но, пересилив страх, она все же зашла в класс, уселась за парту и сказала:

— Давай, тетя Лина, учи меня.

Лина растерялась. Она так долго ждала этого часа, этой минуты, когда в первый раз войдет в класс, и дети поднимутся навстречу ей, и десятки глаз устремятся на нее с вопросом и ожиданием. А сейчас перед ней сидела одна Нанка, но глаза ее смотрели строго и требовательно и тоже ждали. И Лина, подчиняясь какому-то внезапному чувству ответственности, прошла к учительскому столу и села на краешек стула.

— Дорогие дети, — сказал она, — сегодня мы начинаем с вами изучать историю древнего мира. Но сначала давайте познакомимся. Меня зовут Лина Сергеевна.

— А меня Нанка, — сказала Нанка и снова стала серьезной. — Давай, давай дальше, тетя Линочка.

Лина написала на доске тему урока, но когда обернулась, то увидела, что класс пуст — Нанки за партой не было. Она забралась в шкаф, где лежали гербарии, и Лине, может быть, долго бы пришлось ее искать, если б Нанка не начала там чихать.

— Ну, Нанка, — сказала Лина, извлекая ее из шкафа, — я с тобой больше никуда не пойду. Ты обманщица.

— Ага, тетя Линочка, я ж понарошку.

Потом они заглянули в физкультурный зал, здесь пахло сыростью и было темно: свет еле пробивался в щелки заставленных ставнями окон, и курносый Соколов глядел на них с высоты