— У нее папки совсем не было.

— Не было, да? Не было? — Нанка чуть не заплакала. — А вы, если не хотите в школу играть, и не надо!

Она разбежалась и прыгнула в воду, поплыла, смешно, по собачьи, разгребая воду, пока за поворотом реки не догнала Сережку.

Тот подхватил ее рукой под живот, и они поплыли вместе, а рядом с ними плыла, колыхалась на воде золотая дорожка заката.

«МОЙ ХОРОШИЙ, МОЙ ЕДИНСТВЕННЫЙ, ЗДРАВСТВУЙ! Я бы никогда не написала тебе, но сегодня случилось такое, чего я боялась и ждала и все-таки надеялась.

Мы были на сенокосе, и вдруг на какое-то мгновенье я почувствовала себя счастливой. Ты ведь знаешь, с каким настроением я уезжала из Ленинграда, мне казалось, все кончено для меня. А тут неизвестно почему я почувствовала: нет, не кончено, и можно еще жить, и любить, и дышать, и даже смеяться. Прости меня за то, что я ничего не рассказала тебе в тот последний наш вечер. Я все время хотела рассказать, да так и не смогла. Ведь все равно ты бы не бросил Ленинград и свою работу и не поехал бы со мной неизвестно куда.

А помнишь нашу первую встречу? Мы ходили по городу и молчали, и молчала вместе с нами белая ночь. И только, когда мы подошли к скверику у Литейного, — помнишь? — какой-то пьяный человек поднялся со скамейки и сказал:

— Занимайте мое место, жеребята.

Мы засмеялись и пожелали ему доброй ночи, а он ответил: «Доброе утро». Мы даже и не заметили, как она пролетела, эта ночь. А здесь мне хорошо. Такие добрые, отзывчивые люди. А моя хозяйка величает меня Сергеевной. Смешно. Но ее тоже все в деревне называют Васильевной. Она — агроном, хотя никаких институтов не кончала, а просто чувствует землю и знает ее, как, может, никто не знает. Она носит кирзовые сапоги. И каждый вечер зажигает свой фонарь. Помнишь в «Маленьком принце»?' Я только, кажется, здесь поняла, как это важно без громких фраз, без лишних слов каждый вечер зажигать свой фонарь.

Может быть, это письмо я тебе и не смогу отослать, но все равно знай, что я люблю тебя».

НЕЖДАННО-НЕГАДАННО, КАК ЭТО ЧАСТО БЫВАЕТ В СЕНОКОС, УДАРИЛ ДОЖДЬ.

Правда, тучи ходили весь день, но далеко, по горизонту, а близкой грозы вроде и не предвиделось. К ночи же ветер и совсем угомонился, стало тихо-тихо, как на дне реки. И, должно быть разбуженная этой необычной тишиной, проснулась среди ночи Васильевна. Накинула на плечи платок, вышла на крыльцо. Небо бушевало. Как прожектора, с одного угла в другой ходили по небу молнии, хотя грома и не было слышно. Видать, очень далеко. Но с каждой минутой, с каждой секундой гроза приближалась, и ничто уже не могло остановить ее. Стало зябко, и Васильевна пошла в хату, чтобы одеться, и как раз в это время ударил дождь, густой, резкий, настоящий ливень. Когда Васильевна, уже одевшись, снова вышла на крыльцо, на дворе все ревело от дождя, будто небо разом прорвалось и хлынуло всей своей тяжестью на землю.

Дождь хлестал по крыше, попадал на крыльцо, а она стояла, опустив руки, только губы чуть шевелились. Боже мой, как она любила в детстве дожди, больше всего на свете. Бывало, закутается в старенький отцовский тулуп и сидит на крыльце, слушает дождь, как он шепчется с травой, с соломой на крыше, с деревьями, будто сказки рассказывает. Однажды она так забылась, что даже не почувствовала, как ударила молния, и очнулась уже тогда, когда свалилась с крыльца и упала прямо в лужу. Но, несмотря на лужу, на грязное платье, все равно было радостно, так радостно, что хотелось плакать. Сколько лет минуло с тех пор, и вот она снова слушает дождь и клянет его, потому что ничего не несет он ей, кроме забот и горя.

Она вернулась в хату, легла, но так и не заснула до самого утра, а все ворочалась и вздыхала. Проснулась Нанка:

— Ты чего, мам?

— Хлеб пропадает. Поляжет весь, как его уберешь?

Нанка пододвинулась ближе к матери, потерлась носом о ее щеку. Потом вздохнула и сказала:

— А знаешь, мам, лучше б агрономов совсем-совсем не было.

— Это ж еще почему? — удивилась Васильевна.

— Тогда б ты дома была. Никуда б не ходила. А хлеб все равно пропадет, правдашки?

— Нет, не правдашки. Нельзя допустить, чтоб пропал. Что мы есть с тобой будем?

И Васильевна начала собираться.

Нанка поднялась с постели.

— Ты куда? Какой дождь льет.

— Пойду в поле.

— Ага, — сказала Нанка, — а в город?

— Ах да. Мы же в город с тобой собирались. Форму тебе покупать. Ну, ничего, дочуш, вот закончим с уборкой…

Нанка всхлипнула:

— Ты уже сколько разов говорила… Закончим сеять… Закончим с уборкой…

— Замолчи! Не перечь матери!

Васильевна больно дернула ее за косу, но тотчас же и пожалела.

— Тогда денег не было, — пояснила она. — А ты уж сразу перечить.

В глазах у Нанки стояли слезы, но взгляд их был суров и непримирим.

— Нет, буду перечить! Зачем обманываешь?

— Ну, ладно, — сказала Васильевна и поцеловала Нанку в макушку, — угомонись. Завтра поедем. Вот увижу председателя — попрошу выходной. Ну, поспи, еще рано.

Она надела плащ, сапоги, выпила кружку молока, но, когда уже подходила к двери, обернулась. Нанка привстала на кровати: вдруг мать передумала?

— Кур не забудь покормить, — сказала Васильевна и засмеялась, подмигнула Нанке: — Ох и теща из тебя выйдет! Зверь, а не теща.

Дождь уже стал стихать. А когда она вышла за околицу, и совсем перестал. Солнце вставало над лесом яркое, чистое. Васильевна шагала широко, торопилась. Вот и Дарьина лощина. Здесь у старой кривой вербы была криница. Она вся заросла травой, потому что никто теперь не брал из нее воду — деревня отодвинулась ближе к речке.

Васильевна опустилась на колени и зачерпнула в пригоршню воды. Вода была холодной-холодной. А из темной глубины криницы поднимались на поверхность пузырьки и лопались. Васильевна напилась, хоть пить и не хотелось, а так, чтоб успокоиться. И зашагала дальше. По дороге она еще вспомнила, что не подоила корову, ну да ладно, Нанка как-нибудь выдоит, только б не забыла привязать ее — корова-то бодучая. Сапоги утопали в грязи, она с трудом вытаскивала их, потому что началась пахота, и, лишь выбравшись на межу, Васильевна облегченно вздохнула. Остановилась, хотела снять плащ и вдруг ощутила, как в груди что-то резко и больно кольнуло.