Мама виновато молчала.

— А что Аркаша скажет, когда с войны придет?

Тут мама сдалась: папа говорил, чтоб я при любых трудностях учился.

— Я ведь так, — оправдывалась мама. — Мне Павлика жалко, голодно ему.

— Перебьемся. Пусть в школу ходит, — с твердой решительностью настаивал дедушка.

А как я в школу ходил? Как учился? Дедушка этого не знал. Он мне верил, а я ведь обманывал его. Меня все время это мучило. Вернувшись из деревни поздней осенью, я решился поступить в вечернюю школу. Я не мог не учиться. Это было невозможно: не знаю, что бы с дедушкой тогда стало. Я должен был до его приезда устроиться в школу, иначе он бы мне не простил обмана. Тем более, что я был уже учеником токаря на танковом заводе.

И вот я появился в вечерней школе.

Директорша сказала, что раз нет у меня документов об окончании шести классов, устроят мне экзамены по основным предметам — русскому языку, математике. Ей, наверное, приходилось нередко сталкиваться с «беспашпортными». Много ведь было в нашем городе эвакуированных, которые приехали вообще без ничего. И наш завод был эвакуированный.

С неделю я ходил к соседу-восьмикласснику, который с пренебрежением и легкостью разделал алгебру и геометрию так, что мне стало жалко эти, оказывается, совсем простые науки. Потом я сам взялся за них. И странное дело, ненавистная геометрия вдруг стала мне нравиться своей четкой логичностью. Теоремы уже были не запутанной долбежкой, а стройными и отточенными. Особенно мне нравились последние слова теорем: «Итак, значит АВ больше ВС. Что и требовалось доказать!» Они были как заключающий схватку укол шпаги д’Артаньяна.

Я шел на экзамены с легкой душой и уверенностью. Но когда в класс, где я ждал экзаменатора, пролез, придерживая на плечах пальто, мой ненавистный математик, показалось, что я все забыл, что я ничего не знаю, что меня предали, заманив в ловушку. Не повезет так не повезет. Первое мое желание было — удрать из класса.

— A-а, это вы, сударь? — сказал зловеще математик. — А я ведь вас в седьмой не переводил. Я вас оставил на переэкзаменовку, но вы изволили не явиться. А теперь вот вынырнули.

Вообще он был вредина. Он упивался своей вежливостью, тем, что я был в его руках. Я растерянно бормотал что-то о папе, который пропал без вести, про деревню, куда я ездил.

— Ну что ж, попробуем прозондировать ваши знания, — сказал математик и, нацепив на нос пенсне со старомодным шнурком, надменно посмотрел на меня.

А я в это время вдруг вспомнил математика плачущим там, на рынке, и его вид перестал пугать меня. Никакой он не свирепый, просто он притворяется, решил я. И, кроме того, ведь я не жалкий шестиклашка, а почти токарь теперь. Да я и учил. Я же знаю, я знаю, бодрил я себя.

Математик положил передо мной билет с двумя вопросами, а сам отошел к замутненному дождем окну. Он был, конечно, уверен, что я прилетел сдавать экзамен с кондачка, что я ничего не знаю. Теперь он со злорадством ссадит меня в шестой. Но я покажу ему. Я докажу, что я не дурак.

Математик еще не успел насмотреться на мокрый двор, как я вышел к доске.

Что отражалось на его лице, когда я доказывал теорему, не знаю. Мне было не до этого. Стуча в доску мелом, я с жаром убеждал его, что угол АВС равен углу АСВ. В конце концов математик согласился со мной. Еще бы! Я так торжественно произнес: что и требовалось доказать!

— Что ж, сударь, прилично, — сказал он и начал задавать вопросы.

Я отвечал. Я знал. Я это хорошо знал. Жаль только, что по алгебре я под конец запутался в примере. Но только под конец.

Математик ткнул белым пальцем в уравнение:

— Тут описка. От нее и проистекает неверный результат, — встал, поправил пальто и сказал, чтоб я приходил в седьмой.

То, что я победил математика, наполнило меня необыкновенной радостью. Из школы я бежал, прыгая через самые широкие лужи. Русского языка я не боялся. Одни победы ждали меня. Я был сильнее математических закавык и каверз.

Но это было потом. А пока я боялся даже думать о математике…

Когда дедушка сложил кожух и вывел на крышу трубу, началась тонкая работа. В том месте, где торчала из печи вешка, обозначавшая кружало, он вырезал чело. Выбрав подсохшую глину, вытащил то решающее поленце, которое держало всю деревянную клетку, и открылся свод печи. Отличный, на совесть сделанный свод.

Мне дедушка доверил вырезать печурок. Какой красивый, какой ровный получился он у меня!

Недели через две, когда Ефросинья прокалила печь и побелила, стала та ласковой, добродушной, настоящей печью, которая и ребятишек грела, и варила щи, и пекла картошку, — в общем, исполняла все обязанности, которые возлагаются на русскую печь. Все, кроме основной. Пока она не пекла хлеба, потому что не было у Ефросиньи муки.

Дедушке привезли за починку совершенно расхлястанной гармони полмешка ячменя, и он отдал его Ефросинье, чтоб та смолола зерно, а потом напекла хлеба.

И вот однажды еще спросонья я почувствовал запах свежих, только что вынутых из печи ярушников. Какой это был запах! Приятнее самых приятных! Выглянув из-за кожуха, я увидел, что внизу на досках «отдыхают» под пестрядинными скатертями хлебы, а белые от муки колобы, еще не испеченные, покоятся в чарушах. Какая это прелесть — свежий хлеб из русской печи!

Ефросинья ловко орудует деревянной лопатой, стараясь не разбудить нас, у нее лицо довольное: хлебушко испекся.

В этот день был у нас настоящий праздник. И главной на празднике была печь. Маленькая Нюрка гладила ее теплый бок и повторяла Ефросиньины слова:

— Жданая, хлебушко испекла.

Дедушка запивал душистый мякиш молоком. На его лице было блаженство. А я не удерживал счастливую улыбку.

Ефросинья не осталась в долгу. Она напекла гороховых, морковных и рябиновых пирогов, пухлых шанег, и мы весь день их ели, беря прямо со стола.

— Когда кончится война, тятенька придет, каждый день станем так есть, — обещала Ефросинья ребятам.

Я ел-ел стряпню и вдруг вспомнил про тетку Дарью. У меня пропал аппетит. У нее желудок болит из-за травы. Тайком от всех я сунул один ярушник за пазуху и отнес ей. Я думал, что она обрадуется, а она заплакала.

— Почто ты принес-то?

— Да так, принес и принес. У тебя ведь