— Што ты, андел господней, што ты, андел! — запричитала Соломонида.

«Андел» ревел благим матом.

— Пойдем-ко черемушку найдем, пойдем, андел, — заманивала Соломонида ребятишек в огород.

— Горе, сколь услужлива старуха, горе, сколь услужлива, — похваливала ее Ефросинья.

А работа становилась все горячее и горячее. И невозможно было ее остановить. На меня уже покрикивали. Скорее носи, скорее. Напоминала мне эта работа деревенский ток, когда прожорливый зубчатый барабан требует все новых и новых снопов, и тут уж знай поворачивайся, а то и ругнут в пылу.

У раскрасневшихся женщин растрепались волосы. Агаша явно устала. Она ведь старше всех. Ойкает: загоняли, черти. Только Ефросинья работает как ни в чем не бывало. У нее чекмарь словно сам прыгает, мнет и трамбует глину.

Вера по-прежнему бегает к жбану напиться.

— Опросинь, Опросинь, — озорно сияя глазами, кричит она, возвращаясь к печи, — ты бы бражки наварила на помочь-то.

— Да где, бабы, сахарку-то взе-еть! — всерьез оправдывается Ефросинья.

Сахару в деревне нет давно. Это не город, карточек здесь не выдают. Деревня живет тем, что́ сама производит. Ефросиньина Нюрка, младшая девочка, наверное, вообще не видала сахара, не знает, как он выглядит. Пчел же в нашей деревне держит один Митрий Арап, да и то всего две семьи. Мед нынче дорогой.

— Шабаш, шабаш! — говорит дедушка. — Отдохните.

Все, кроме Ефросиньи, бросают чекмари. Дедушка увидел, что сильно притомились работники.

Одним застольем едим вареную картошку, запиваем молоком, заедаем луком и солеными рыжиками. Ефросинья ничего не жалеет. Только хлеба у нее нет. Поэтому каждый принес свой кусок. У кого он черный, как жмых, у кого еще чувствуется в нем примесь муки. Я знаю, что у Агаши в клети есть пахучие ярушники, закрытые домотканой бордовой скатертью, но она здесь ест травяные лепешки. Давняя ее хитрость.

У Ефросиньи в сенях нанизаны на жердочку пучки лебеды и клевера. Когда вовсе припрет голодуха, принесет она их в избу, подсушит в печи, расстелет полог, и начнет Колька толочь эту траву в ступе, поднимая пыль. Пыль и будет травяной мукой. Стрясет ее Ефросинья с холстины и поздно ночью (днем некогда, работы невпроворот) будет вперемешку с остатками ржаной муки печь черные лепешки.

— Хоть бы Сан ржицы по трудодням дал, — вздыхает Агаша, — а то у меня брюхо забыло, какой хлеб.

Эти слова все пропускают мимой ушей. Агаша перестаралась. Она и сама понимает, что не так сказала.

— Когда и досыта его поедим, — вздыхает Вера.

— Ой, Вер, одна голова не бедна, и бедна, так одна, — откликается Ефросинья из подполья, откуда достает новую плошку рыжиков. — Колянька-угодник рыжиков-то набрал у меня.

Колька сидит вместе со всеми. Он тоже работал. На ногтях все еще глиняная кайма.

Ефросинье неудобно, есть у нее немного хлеба. Игнат у нее был и кузнецом и механиком, кем хочешь, хлеба оставил, уходя на войну. И вынесла бы она из клети ярушник, да ведь зима впереди, а у нее ребятишек трое да четвертая в Челябинске, в школе ФЗО. Самому старшему, Кольке, всего девять. В дому помощник, но далеко еще не работник.

И все-таки она не выдержала.

— Ох, бабы, одинова хоть про нужду-горе забыть! — и возвратилась из клети раскрасневшаяся, с караваем, прижатым к груди. — Мне ведь кума Фаддея больно жалко, ему хлебушка в первую голову дам, золотой он человек, — и целует смущенного дедушку в колючую щеку. — Ешь-ко, ешь-ко, милой. Как бы не ты, со старой печью бы колеть зиму.

После дедушки она дает по ломтю ребятам, потом взрослым.

Вера принимает хлеб весело: нюхает горбушку, откусывает, улыбаясь. Хлеб хорош, на языке тает. Агаша изображает благоговение. Игра эта, конечно, понятна всем. В деревне секретов не бывает, да и мы ведь недавно жили у нее — видели полный ларь муки. Но никто не разоблачает Агашу. Скажи чего — обиды навек.

Позвала Ефросинья Соломониду.

— Дак вас и так, как снопов на овине, — говорит та и долго не садится.

Ефросинья насильно ведет ее к столу. Соломонида сидит на краешке скамьи. Она по-настоящему не работала и робеет, стесняется садиться так же уверенно и равноправно, как остальные.

— Кабы на глазах туск прошел, я бы ведь помогла, — бормочет она.

Все знают: тетка Соломонида и поработала бы всласть и, может, «коробочку» изобразила бы, но теперь где уж.

— Ты не убивайся, кума, — говорит ей дед, — война кончится, так врачи тебя вылечат. Сан с Семеном парни заботливые, и в город и в Москву тебя свозят. А там доктора с высоким совершенством.

— Кабы, кабы Семенушко возвернулся! Вовсе ведь парнечок. Не успел отведать еще, какая в жизни сладость, — и на войну! — говорит Соломонида и всхлипывает.

Из засиженной мухами рамы на нас глядит с фотографии Игнат. Он в косоворотке и картузе с лаковым козырьком. Мне вспоминается, как он обещал сделать мне «ероплан». Шутник! Поместился Игнат в спасательном круге, на котором написано: «Привет из Вятки». Снялся он в тот раз, когда посылали его в город от колхоза на какие-то курсы. А вон Андрюха. Совсем ребячье курносое лицо с нахмуренными бровями. Хотел взрослее хоть на фотографии получиться. На матерчатом пиджачишке с загнувшимися лацканами большие блямбы значков: «Готов к ПВХО», «ГСО». А «Ворошиловского стрелка» нет. У моего папы был «Ворошиловский стрелок». И другие, конечно, были, но он носил один «Ворошиловский стрелок», потому что уметь хорошо стрелять — дело стоящее и нужное. Недаром он в Осоавиахиме работал.

Вряд ли Андрюха сдавал на эти значки. Наверное, у папы моего выпросил для того, чтобы сфотографироваться. А может, и сдавал. Ведь он упорный. Да он ведь семилетку успел кончить, школу ФЗО, а потом работал. Будь я в таком возрасте, может, тоже бы воевал. Меня бы тоже так ждали, с таким почтением и умилением говорили бы обо мне. И Галинка могла бы меня полюбить.

Женщины, вспомнив об ушедших на войну, вслед за Соломонидой заплакали. Первая Ефросинья убежала утираться к полотенцу, висящему в кути.

— Сколь милого народу гинет! Цельные города Гитлер зорит, — говорит, утираясь, Вера. Она носит газеты, в сельсовете слушает, о чем люди говорят. Она знает.

— Тяжкое теперь положение у нашей страны, — вступил дедушка в разговор. — До Волги Гитлер дошел. Но вот читал я тут недавно книгу. Был у германцев глава государства по фамилии Бисмарк. Так он, на что любил всякие войны, нас, русских, задевать боялся. И другим предупреждение давал: не ходите на Россию, погибнете. Она ведь только с виду тихая, а как поднимется, себя не пожалеет и уж любого врага осилит.

— Сам германец