— Дак ведь не успеем убрать, — теряясь перед этой уверенной, с непререкаемым голосом женщиной, пробовал разжалобить ее Сан. — Опосля бы везти, как выжнем.

— Фронт не ждет. Ты знаешь, какие на фронте дела? Все надо успеть, Александр Иванович. И выжать и вывезти.

Сан знал.

Товарищ Сокол, шурша дождевиком, напрямик шагала в следующий колхоз, деревню Баранники, которая виднелась за нашей поскотиной.

— Я ведь не супротив иду, — обиженно говорил Сан. — Ведь каждый погожий день для уборки выгадываешь. Уберем, не западет, дак увезти легче, — но отправлял на следующий день, как и требовала Сокол, десять подвод. Работала в тот день одна косилка. Ванюрина или моя.

Однажды в поле у всех на виду Галинка подошла к товарищу Сокол. Лицо у нее было решительное, серьезное. Начала:

— Не думайте, Анна Ивановна, что мы уже такие…

— Какие «такие»? — Сокол вся напряглась. Решительные брови недобро взлетели.

— Мы, Анна Ивановна, — сказала Галинка, — комсомольцы колхоза «Ясное утро», решили отправить для фронта целый обоз. Так вот, чтоб вы знали…

Сокол удивленно посмотрела на Галинку, будто впервые увидела ее.

— А ты понимаешь, что это такое — комсомольский обоз? Отборное должно быть зерно. Смотри, это дело нелегкое, ответственное, — сказала она предостерегающе.

— Зерно уберем, сами просушим, на всех лошадях выедем, — сказала Галинка. Она, конечно, все понимала.

Галинка с этого часа ни нам, ни себе не давала покоя: ни свет ни заря будила нас, поторапливала бойчее Сана.

— Ты что, Галь, подрядилась? — ворчал Ванюра.

— Вместе ведь сговорились обоз отправлять, — отвечала Галинка. — Ты что, забыл?

Ванюра ворчал, но шел вместе со всеми жать в поле, молотить на ток. Уже в темноте возили мы мешки с влажным после молотьбы зерном к овинам. Но много ли его в двух овинах высушишь?! Какими нужными, просто незаменимыми оказались тогда русские печи! Я не знаю, что бы делал в ту осень Сан и многие другие вятские председатели и бригадиры, как бы вышла из затруднительного положения Галинка, если б не печи.

Галинка всю деревню обежит не раз, попросит истопить печь, накажет хозяйкам или дряхлым старухам, которые в поле уже идти не могут, освободить для хлеба лежанки. Опять зерно сушить надо.

И вот мы развозим вечером по темным избам зерно. Хозяева подхватывают неуклюжие мешки, помогают их затащить по тесным лесенкам и запрокинуть на печь. Печи протоплены. Ласкают руки сухим теплом. Хлеб на просушку все принимают с радостью, хотя и знают, что наутро он будет увезен. Когда сушится зерно на лежанке, вся изба наполняется милым хлебным духом, чувствуется зажиток. Хлеб и печь неразделимы. Без печи не будет хлеба, а без хлеба теряет она одно из самых важных своих назначений. А может, и не думали так люди. Раз хлеб надо к сдаче готовить, значит, надо. Чего тут рассуждать?

Когда в последний вечер перед обозом развезли все зерно по домам на просушку, зашла к Ефросинье Галинка. Товарищ Сокол принесла ей в своей знаменитой сумке два куска красного ситца. Показала мне их Галинка с гордостью и неожиданно спросила:

— А ты умеешь по-печатному писать?

— Вроде умею. А что?

— Ну-ка, напиши красиво-красиво: «Комсомольский обоз», «Хлеб — фронту!»

Я написал на клочке бумаги, старался изо всех сил. Видимо, это было лучше, чем писала сама Галинка или кто-нибудь другой из нашего Коробова, поэтому над красными полотнищами трудился я. Галинка сидела рядом. Это и смущало меня и радовало. Я все время боялся от волнения пропустить букву или написать лишнюю. Лучше бы Галинка отошла к дедушке или Ефросинье, но она не отходила. Ефросинья не пожалела остатков керосина, зажгла лампу. Теперь надо мной и рядом со мной посвистывала сопливыми носами Ефросиньина ребятня. Всем им было страх как интересно следить за движением моей руки, появлением букв.

Кисточкой служила нам лучинка с намотанной на конце куделей. Это дедушка надоумил нас так сделать. Я писал, и мне казалось, что я не в Коробове, а где-нибудь в оккупированном фашистами городе. И вот мы с Галинкой подпольщики, печатаем листовки. Даже страшновато немного. Вдруг за черным окном раздастся: тра-та-та-та. Немецкая облава! Что делать?

Но вся такая воображаемая картина пропадала, как только на полотно шлепалась меловая капля. Ефросиньины ребятишки тяжело вздыхали. А Галинка утешала меня:

— Ничего, сотрем. Ты спокойнее.

Опять я много взял белил. Теперь эти кляксы надо соскребать ножом. Расфантазировался, дуралей!

В конце концов лозунги были готовы, и мы для просушки растянули их вдоль лавок. В это время все в избе уже спали, и я осмелился спросить Галинку севшим от волнения голосом:

— А ты меня… А я поеду? Меня возьмете?

Я думал, что если комсомольский обоз, то одни комсомольцы и должны ехать.

— Ну как же, конечно, возьмем, — сказала Галинка. В ее глазах отразилось удивление: как, мол, тебя не брать, если ты и овес жал, и зерно по печам развозил, и лозунги пишешь.

Мне стало так радостно, что я чуть не запел.

Спать мне не хотелось. Ночью я лежал на полатях, запустив руку в тяжелую теплую рожь, пропускал зерно между пальцев и беспокоился, просохнет ли. Для большого обоза надо много зерна. Вдруг его не хватит?!

Утром, когда за окном еще было серо, раздался стук в раму. Галинка! Страшно хотелось спать и вообще невозможным казалось встать, а Галинка все постукивала в раму, пока я не подбежал к окну.

— Паша, Паша, выходи! — звала она.

— Сейчас! — ответил я и стал обуваться.

Лозунгов на лавках уже не было. Значит, Галинка еще раньше взяла их.

Я сунул ноги в галоши и выскочил на волю. Галинка была уже далеко, около Ванюриной избы. Студено, серо, зевается беспрестанно. Ноги не расходились и подвихиваются. Стылый воздух рвется в грудь. Я кутаюсь в телогрейку и бегу к конному двору. Под моими галошами, надетыми прямо на шерстяные носки, сочнем хрупает белый ледок. Он везде: на лужах, в коровьих следах, в колее. Иней облепил все ветки, выседил траву. И пруд наш льдом затянуло, будто застеклило. Рано нынче нагрянули утренники. Одно хорошо — сухая будет погода. Но все равно обратно бы в избу теперь да на полати.

А Галинке вроде совсем не холодно. Она, разгоряченная, подвижная, вовсю распоряжается нами, успевает выводить из конюшни лошадей. Запрягла для меня мерина Цыгана с прилаженным над телегой плакатом: «Хлеб — фронту!» Вот мне какая честь! Я смотрю на эти необыкновенно красиво написанные слова, и меня распирает гордость. Я