Стыдно признаться, но сестра так тихо себя вела, что я успела забыть, что она стоит за моей спиной.

— Потому что вокруг всё блестит и слышит, смекаешь, смекаешь, сечёшь? Бегает, бегает, светится, и как в старину г-г-газетки всем раскидывает. А кто его знает, что в тех статьях? Меня там нет.

Я наклоняюсь к Нане и шепчу ей на ухо.

— Он так шифруется от гердянок. Ты не подумай, это не шизофазия. Просто роботы не способны осмысленно воспринимать его речь, а люди, если постараются — могут. У него и татуировки на лице для той же цели.

— А что код на лбу означает?

— Лучше тебе не знать.

Вот так, а некоторые думают, что это я параноик.

— З-з-зачем тело здесь? — спрашивает Румер.

— Нужна помощь, как прошлый раз. Та хата сгорела, так что нужны ключики от новой. Подсобишь?

— А полотно? Имеется, сыщется, носится? Прошлый раз точку вспорол просто к-к-кайф, а вот монетка, ну… Скажем, не блестела, сияла.

Я лезу в сумочку и достаю оттуда маленькое кольцо-ринфо. Румер берёт его и вертит в руках.

— Проверю на з-з-зубок. Там сколько?

— Два часа.

— Ой, мать, зачем так длинно? Чем короче — тем лучше. А вы любите петлей наворотить. С таких небес з-з-звёзд не наловишь.

— Бери, что дают. Другого нет.

— Ай, ладно. Сидите, когда-нибудь вернусь.

Румер встаёт и уходит, а я сажусь на его место и жестом приглашаю Нане сесть напротив. Она медленно опускается на диванчик, о чём-то глубоко задумавшись.

— Что вообще произошло? — спрашивает она. — Я ничего не поняла. Что на том кольце?

— Вирфильм.

— Какой?

— Мой. Ну, условно мой. Лермушкин доделал его неделю назад.

— И зачем он Румеру?

— А как иначе ты расплатишься? Чем ты можешь поделиться с другим человеком, чего он сам достать не сможет? Правильно: временем и талантом. Румеру, как и всем остальным, нужен соцрейт. Просто так дать ему соцрейт я не могу, потому что этим занимаются роботы и строго следят за системой. Но я могу дать ему интеллектуальную собственность, которую он может выложить как свою, и получить за неё соцрейт. Прошлый фильм принёс ему всего каких-то десять тысяч, вот он и расстроен. Но это совсем другая вещь. Лермушкин уверен, что выстрелит. А я думаю, он переоценивает собственный режиссёрский талант.

Мимо проезжает робот-официант, я останавливаю его и прошу сделать дайкири.

— А ты что-нибудь будешь? — спрашиваю я у Нане.

— Яблочный сок.

Робот принимает заказ и уезжает.

— Почему ты не хочешь выпить? Нам всё равно тут торчать пару часов, пока Румер посмотрит фильм.

Нане пожимает плечами.

— Ты же знаешь, я в жизни алкоголь не пила. И как-то нет желания.

Ну да, такова моя сестра. Трезвость и ясность ума — её единственное оружие, с помощью которого она выживает в этом мире. Только рациональное мышление и материалистический подход ко всему. Одна из причин, по которой она смогла пережить травму, оставленную отцом. Помимо занятий с психотерапевтом, конечно.

Вскоре нам приносят напитки, и дальше мы молча смотрим на танцующих внизу людей. Какая беспечность. Им всё преподносят на блюдечке, готовое, не нужно работать, не нужно стараться, можно хоть всю жизнь потратить на бесконечное веселье и прекрасно провести время. И плевать, что ты ограничен куполом, что за тобой целыми днями наблюдают роботы, что ты под гнётом диктатуры Златограда, и когда умрёшь, то ничего после себя не оставишь. Что был человек, что нет. А так ли уж важно что-то после себя оставить? По сути, это лишь наша слабая попытка найти в жизни хоть какой-то смысл, а точнее — придать его ей. Но может сам процесс жизни и есть смысл? С этим утверждением согласились бы буддисты и даосы. И я уверена, что они правы. Но человек слабое существо — он подвержен инстинктивному животному ужасу перед лицом неизбежной смерти, которое заставляет его искать этот самый смысл жизни, в надежде, что все его страдания имеют хоть какую-то ценность. А на самом деле нет. Ни его жизнь, ни его страдания ничего не стоят. Суета сует, всё суета и томленье духа, как писал Экклезиаст. Но если исчезнет страх смерти, то человек, наконец, сможет взглянуть на себя и свою жизнь по-новому. Избавившись от этого важнейшего движущего фактора, как изменится общество?

Впервые я думаю: а может Златоград прав, что не делится этими технологиями со всем миром, предоставляя их лишь избранным, лишь тем, кто доказал свою значимость для человечества и чего-то добился? Нет. Прочь такие мысли. Каждая жизнь ценна одинаково. Если мы начнём считать, что кто-то лучше, а кто-то хуже, то в итоге дойдём до фашизма. Безусловно ценна жизнь Моцарта, но разве менее ценна жизнь отца Моцарта? Поэтому бессмертие либо всем, либо никому.

Спустя двадцать три минуты и сорок секунд возвращается Румер.

— Ух, вещица! — восклицает он. — Много пороха, может даже вспыхнет, взорвётся, разлетится! Б-б-беру.

— Ты быстро.

— Я Ахиллес, который перегнал черепаху, сечёшь? Сегодня можно быть б-б-быстрее времени.

— Ну ясно, смотрел фрагментами, ещё и на ускоренной перемотке. Не оценил полностью замысел творца!

— Мне ни к чему, пусть приговоры выносят общественные суды. И чем больше будет присяжных, тем лучше, богаче, красивей.

— Адрес гони.

Румер берёт со стола салфетку, достаёт из кармана ручку и пишет координаты места. Когда он заканчивает, я беру её и читаю: «Нижний уровень, 15-й южный блок, спускаешься в подвал, там поворот направо, оттуда пролезаешь в узкое окошко, по проходу ещё раз направо и ты на месте». Я возвращаю салфетку ему, он поджигает её зажигалкой, дожидается, когда огонь разгорится, и сбрасывает остатки в пустой стакан.

— Спасибо, — говорю и уступаю ему место.

Он кивает и вновь садится на свой диванчик. Я даю знак Нане, что пора уходить. Она тут же вскакивает, неловко кланяется Румеру на прощание и идёт за мной. Мы покидаем клуб, и я вновь вызываю таксетку.

Она везёт нас на нижний уровень, и мы