Дорога сулила прохладные прикосновения миллиардов пылинок и песчинок. Серые воробьи внимательно смотрели на меня с кустов, но думали о своем – у них, у воробьев, все не так, как у людей: соображают они совместно, но при этом постоянно спорят. Маленький кузнечик неуклюже прыгнул и уставился на меня, и я подставила ему ладонь. Он не сел в нее не потому, что испугался, а потому, что у него были другие планы. Мы посмотрели друг на друга и вежливо распрощались.

Я медленно шла, загребая сапогами легкую пыль. Солнце припекало спину и грело затылок. А когда устала, уселась прямо на обочине, среди сухих былинок и пыльных лопушков.

– Мара, – позвал Деда, и я подняла глаза.

Он сел рядом в траву – большой, круглый, в пыльных ботинках, в большом жестком плаще, в серой шляпе с продавинкой посередке. Так мы и сидели. А потом пошли по дороге, и я держала его за руку.

– Деда, а где мы живем?

– Такой вот поселок, – Деда взмахнул рукой. – Называется Прибой.

Прибой! Я засмеялась. Слово-то какое!

– А ты кто?

– Ну… я на заводе бухгалтер.

Я залилась смехом.

– А Аглая тоже бухгалтер?

– Аглая? Нет.

– А кем она работает?

Теперь улыбнулся Деда.

– А ты бедовая! Все тебе сразу скажи да расскажи. Пошли-ка в магазин, мороженое купим. Мороженое любишь?

– Ага!

4

Была я у родителей девочка умная да красивая. Вот выросла и говорю: «Не хочу замуж за цыгана, у меня в городе есть камлытко[10], он гаджо, не наш». Как так?! Родителей не слушать?! Как не пойдешь?! Пойдешь. И сосватали. А жених-цыган по лесу ехал, на него лесина и упала, насмерть повалила. Опять говорю: «Отпустите меня в город к другу моему. Он человек хороший, взрослый». Куда там! Не пустили, снова сосватали. А новый-то жених на свадьбу ехал, да в грозу попал. Ударило в него так, что убило вместе с конем.

Поняли тогда родители – надо отпустить, неспроста это. Но затаили обиду – дочь не к своим ушла. А разве можно на свою кровиночку обиду держать? Ушла девушка, замуж вышла, а деток Бог не дал. Так-то против родителей идти. Потом-то они уж простили, да поздно было.

Я обнаружила их так, как заблудившиеся птицы находят путь в теплые края. Целый день бегала по овражкам и рощицам, лазала в чужие огороды и бросала камешки в болото. Голод звал к теплому чайнику и краюшке хлеба с вареньем, а холодные ноги – к печке и сухим носкам, но я упорно карабкалась по чужим заборам, возилась в скользкой глине и грела грязные руки, засовывая их в рукава пальто.

Я почуяла их издалека и пошла на терпкий запах, на горький дымок, на тусклый свет незанавешенных окон.

Темные дома стояли в низинке. Сизые печные дымки уносило ветром. Студеный ветер трепал белье на веревке.

Я оглянулась назад. Прибоя не было видно, я ушла так далеко, как еще не уходила. Другие родители давно бы бегали окрест с криками. Но только не Деда и Аглая.

С самого начала стало понятно, что эти облезлые жилища отличаются от тех, что я видела. И уж, конечно, не своим внешним видом – видала я в Прибое и похуже. Нет, тут было что-то иное. Потоптавшись сапогами по грязи, я стала спускаться вниз.

И тут мне в лицо влепился ком холодной глины.

От неожиданности я упала задом на землю, а пока протирала глаза, в меня полетели другие комки – еще и еще. Я заревела в голос, встала на ноги и, вместо того чтобы бежать прочь, помчалась к темным домам, откуда меня так метко бомбардировали.

Еще один комок шлепнулся под ноги, другой задел и без того грязную руку.

Я закричала и схватила придорожный камень.

Камень свистнул в воздухе. Наступила тишина. Потом послышался протяжный обиженный плач.

– На кэр акадякэ![11] – крикнул женский голос.

Я стояла посреди дороги и протирала кулаками глаза. Из-за кустов показалась толстая женщина в пышной юбке с грязной кромкой. Из-под косынки висели тонкие косы, в руке тлела папироса.

– Йав кэ мэ![12]

Я не двинулась с места. Тогда она сама взяла меня за руку и повела во двор, что-то приговаривая и прищелкивая языком. Я только оглядывалась по сторонам.

Набежали еще две женщины, помоложе; появились ребятишки, целая куча – худые, крикливые, грязные; вышел кудрявый старик с палкой; залилась лаем маленькая черная собачка. Старик бранился на ребят. У одного мальчика шла носом кровь. Толстая женщина подвела меня к бочке во дворе, отмыла мне лицо обжигающе холодной водой и утерла жестким полотенцем. От полотенца пахло кислым молоком.

– Пхэн, конэскиро ту?[13] Ты откуда? – спросила женщина.

Я по-прежнему молчала.

– Да Ольховских она, – хрипло сказал старик.

И все сразу замолчали. А потом загалдели наперебой, стали осторожно трогать мою одежду, отрывать налипшие кусочки глины, щелкать языком. Кто-то сунул мне кусок лепешки, и я тут же принялась жевать. Толстая женщина подала кружку теплого молока.

– Тебе сколько лет? – спросила худая девочка.

– Шесть.

– Не-ет. Мне шесть, а ты большая, вон какая!

И все засмеялись.

Тут жили цыгане. Давным-давно они бродили по городам и весям, знали толк в лошадях и кузнечном деле, пели и плясали на ярмарках. Но даже в те незапамятные времена для большинства обывателей были как палка в колесе. Теперь же их привычная жизнь окончательно поломалась, и они принялись медленно деградировать, забывая нехитрые ремесла и все больше и больше соблазняясь легкими деньгами преступной наживы.

Не стоило сгонять их в колхозы. Не стоило расселять по унылым деревням и поселкам. Народ, привыкший всю жизнь шевелить ногами по бесконечным дорогам и впитывать их музыку, сразу опустился и угас. Исчезли кони с бубенцами. Медведи пошли на шапки скорнякам. Утих стук походных кузен, а потом исчезли и сами кузнецы – в цыганских поселках мало мужчин.

В таборе жили как умели – часто и бестолково рожали детей, попрошайничали на базарах, таскали картошку у местных, торговали сивушным перегоном и относились с четко уловимым презрением к гаджо – всем не-цыганам.

Если не считать Деды и Аглаи, это были первые люди, которые приняли меня в свое общество – так просто, как некоторые позволяют чужой кошке бродить по двору и иногда, по настроению, гладят ее нечистую шерстку и кидают ей головы от кильки.

Старик сказал, что отведет меня