И когда дошли до трибун и подняли головы на совершенно незнакомых важных людей, то и на их лицах прочли то же радостное недоумение, что округлило глаза мальчика. Пряники!

– Ура!!! – орали мы каждую секунду. – Ура!!! Да здравствует! Первое! Мая!

Не-эпилог

Мы пришли огромной толпой. Нас было много. Мы бегали, кричали, обижались, хлопали дверьми, ссорились, плакали. Мы радовались, смеялись и восхищались. Мы были – по отдельности и вместе. Так живут клетки в едином теле.

А вы были – где-то. Это потом, спустя несколько лет, вы разглядите каждого. И может быть удивитесь.

Однажды меня послали отнести записку. Я долго плутала, робко спрашивала у взрослых – куда идти? где искать?

В кабинете, куда меня направили, шел урок литературы. Я осторожно заглянула в приоткрытую дверь. У доски стояла девочка – она рассказывала стихотворение.

А люди разве не цветы?[6]

О, милая, почувствуй ты…

– Стоп! Так нельзя, ну что ты… Послушай…

А люди разве не цветы?

О, милая, почувствуй ты,

Здесь не пустынные слова.

Как стебель тулово качая…

И голос был другой – не как на линейке. Те же самые слова – по-другому.

А люди. Разве? Не цветы?!

Стихотворение было странным. Его хотелось слушать. Но оно было совсем маленьким и быстро кончилось. А потом выступали другие дети. Но мне было некогда, да и не интересно их слушать. То, что стоило послушать, уже прозвучало.

Я тихо вошла и положила записку от нашей классной на раскрытую книжку со стихами.

Цветы людей и в солнь и в стыть

Умеют ползать и ходить.

А может быть – есть такой закон?

Закон памяти. Закон возвращения. Потому что то, что было когда-то, есть и будет всегда.

Нужно только постараться и не растерять по дороге минуты, события и лица.

Это как хорошее вино. Чем старше – тем дороже.

Рассказы

Амари

1

А вот еще… Жила цыганка-чеваханя[7], сама уже старая, а детей нет. Беда. Вот пошли цыгане по деревне, гадают да просят, а чеваханя все по сторонам глядит – какую деточку меньше любят. У всех ребятишек мамки да батьки, бабки да дедки, а одна девочка, страшная да грязная, одна сидит, со всеми не играет.

«А чья это чяери[8]? Чья деточка?»

Ей отвечают: «Сиротка. У тетки живет, в работницы растет».

Дождалась чеваханя темна да и украла ее. Принесла к себе, а смотрит – девочка некрасивая да больная, вся кожа как у гуся ощипанного. Прочитала тогда чеваханя свои слова, вставила сиротке в глазки два изумруда, а в ротик – кораллы, а потом и говорит: «А ну поворотись, милая».

Повернулась сиротка и сразу сделалась такой красавицей, что ни в сказке сказать ни пером описать.

О своей ненормальности я догадалась не сразу.

Воспоминания других детей были первой причиной, почему я это заподозрила. Многим из них не составило труда рассказать о событиях раннего детства. Я же не помнила почти ничего до шести с половиной лет. Может, виной тому болезнь. А может, до приезда Аглаи с Дедой и запоминать-то было особо нечего.

Когда меня одолевает бессонница, я думаю об этом, все пытаюсь что-то отыскать, уцепиться. Нет, бесполезно. Да и какая теперь-то разница!

Весь мой багаж памяти о детстве ограничивается тремя-четырьмя последними днями в «Гнездышке». Зато я до сих пор помню каждую мельчайшую деталь этих дней – свою кровать с зеленым покрывалом, дырки на линолеуме, запах щей в коридоре и тарелку с нарисованными по дну незабудками. Могу сказать, какие книги стояли на полке, назвать все наши игрушки, описать, в какую одежду были одеты воспитательница, нянечка и дети. Я даже помню – кто и что в то время говорил.

Стояли ясные осенние дни. Светило солнце, желтели листья, и мы шли на прогулку во двор. Я стояла у ярко раскрашенной лесенки и смотрела, как играют дети. А сама ни с кем не играла.

А в последний день меня обидели. Я лежала на полу и медленно расставляла кубики в одну линию. Это были деревья. Они росли и покрывались листьями. По веткам прыгали маленькие птички.

И тут одно дерево надломилось и затрещало. Я подняла голову. Крупная девочка пнула кубики. Я молчала и не сводила с нее глаз. Заранее зная, что сейчас будет.

Свет померк, в ушах зашумело, ноги и руки исчезли, исчезли игрушки и дети, мир исчез… И разверзлась тугая черная воронка, в которую я падала много-много раз, – я помнила это, только это – самое страшное в моей жизни.

А потом я лежала на полу – без сил, раздавленная, перемолотая безжалостным приступом. А все они смотрели на меня. Монотонный шум черного водоворота медленно и тошнотворно вился внутри головы. Но они, конечно, его не слышали.

– Господи! Машенька! Хорошая моя, ну-ка пойдем, – наша нянечка подсунула под меня руки и подняла – легко, словно куколку.

– Тетя Зоя…

– Что, миленькая?

– Дай бусы поиграть.

– И бусы дам, и чай попьем, и… что хочешь! Только сначала лекарство выпьем.

Она несла меня и все ворковала. А по коридору навстречу нам уже мчалась, топая толстыми ногами, кудрявая краснощекая медсестра.

Потом я долго спала. А когда проснулась, нянечка была рядом. Она помнила свои обещания. На полированном столе появились три заветные вещи – тонкая гжельская чашка, конфета «Мишка косолапый» и сияющие бусы из чешского стекла. Я медленно развернула конфету и с удовольствием вдохнула запах, идущий от фольги. Мне нравился шоколад.

Дверь отворилась, и в комнату вошла заведующая.

– Опять? – тихо спросила она.

Нянечка кивнула.

– Плохо дело. Как же недосмотрели?

Нянечка вздохнула. Заведующая наклонилась ко мне. От нее пахло духами и немного потом. Над блестящими губами наметились тонкие усики.

– Машенька, – она говорила по-прежнему тихо. – Скажи мне, что случилось.

– Люда сломала мой лес, – сказала я, жуя конфету.

– О, я знаю, она не нарочно. Давай простим ее, и она не будет так делать никогда-никогда.

– Давай.

– Ох, как хорошо! Выздоравливай.

И она направилась к выходу. У заведующих всегда много дел.

И тут бы самое время поиграть бусами нянечки. Но я не успела.

Потому что в «Гнездышко» прибыли Деда и