Женщина сидела на узкой металлической кровати в крохотной комнатенке, съежившись под грозным взглядом уполномоченного, и вздрагивала от матюгов вызвавшегося «пособить с допросом» матросика. На самом деле чувство страха у девушки со временем несколько притупилось. Не то чтобы она совсем не боялась, но все же не как раньше — от каждого шороха тряслась, от стука в дверь — чуть не в обморок падала. Сколько раз уже за полгода приходили — со счета сбилась. И налеты были, и обыски. Одно от другого и не отличишь: врываются с матюгами, суют под нос бумажки, угрожают, тычут в лицо оружием, а потом все одно — грабят. Давно уже во всем доме ни одной серебряной ложки не осталось; во всех квартирах кавардак: поломанная мебель, разбитая посуда, пух из вспоротых подушек и перин. В банке, что на первом этаже, и того хуже: конторки раскурочены, оконные стекла выбиты, на полу разбросаны бумаги. Все, что было ценного в подвальном хранилище, реквизировали еще в декабре; тогда же выставили на улицу банковских служащих, а к весне и жилые квартиры опустели. Кто из жильцов успел — те уехали, а тех, кто остался, — кого врозь, а некоторых и целыми семьями похватали как «классово чуждых» в порядке красного террора — ни один не вернулся. Новых жильцов тоже не появилось; кому охота заселяться в «буржуйский» дом, куда что ни день чекисты приходят.

Осталась только Александра, потому как некуда ей податься. Служила она в прислугах при семье банкира, да хозяева сгинули кто куда, а Александре пришлось остаться. Не на улицу же ей, да еще и с дитем. Родительский дом недалеко — рукой подать — в Териёки, но это теперь другая страна; хоть и рядом, а не попадешь — границы закрыты. Спасибо путейцу одному, который еще по осени с чекистами приходил. Лютовали они тогда страшно, так рабочий этот заступился за Александру, а то бы попала под горячую руку — поминай как звали. После железнодорожник благодарности от нее требовал… Куда денешься — пришлось уважить. Путеец этот потом еще пару раз приходил, муки принес, сахару кусок для ребенка, а еще, добрый человек, бумагу справил для Александры, что она «совслужащая». Благодаря такой-то бумажке и выжили они вдвоем, потому как совслужащим карточки на продукты полагаются.

По лихому времени ютились Александра с мальчиком в дальней крохотной комнатке для прислуги, закрывшись на замок и загородив дверь, ведущую на черную лестницу, тяжелым платяным шкафом; понимала, конечно, если придет беда — не поможет, но всеже надеялась, что авось пронесет.

До конца февраля, слава богу, дотянули, а там уже и лето не за горами, но тут снова напасть — опять с обыском нагрянули! Не думала Александра, что придут; в пустой и разграбленный дом — вроде бы незачем. Оказалось, что пришли на этот раз по ее душу…

— Сказывай мне быстро, где у банкира тайник сделан! — наскакивал на нее матросик, источая сильный запах перегара.

— Откудова мне знать-то… Хозяин… еще до войны помер… — заикаясь не то чтобы от страха, а больше по привычке, бубнила Александра, повторяя слова, что она уже не один раз говорила приходившим в квартиру. — Я при вдове его состояла… С шестнадцатого года…

— Врешь, зараза! — рявкнул парень. — Гляди, добром не скажешь, я тебя по-другому заставлю! — он вытащил из-за пазухи новенький офицерский наган и поднес его к самому носу Александры.

— Ты давай полегче… — попытался осадить не в меру ретивого чекиста начальник.

— Погодь, товарищ Решетов, — отмахнулся паренек. — Сейчас я ее прищучу, контру! — с азартом добавил он, помахивая наганом. — Вот ентова видела, стерва?

— Ну-ка, Сакин, выйди за дверь, — велел уполномоченный.

— Савкин я, товарищ Решетов, — поправил начальника матрос.

— Брысь отсюда, тебе сказано!

Только-только вошедший во вкус Савкин недовольно скривился, но спорить не рискнул; нехотя сунув за пазуху наган, он с обиженным видом толкнул дверь в коридор, где нос к носу столкнулся с пожилым седоусым чекистом в солдатской шинели без погон, в казачьей папахе с пришитой к ней красной лентой и с винтовкой в руках.

— Посторонись, дядя, — небрежно сказал он усатому и, отодвинув его плечом, вышел за дверь.

— Ну чего там? — спросил начальник у вошедшего.

— Ничего не нашли, ваше благородь… то есть, виноват, товарищ уполномоченный, — доложил солдат, закинув на плечо винтовочный ремень. — Все вымели подчистую; только картинка на стенке осталась, да и та продырявленная вся, не иначе штыками попортили. Может взять?..

— Плевать на картину! — раздраженным фальцетом перебил его Решетов. — Бумаги ищите!

— Так мы ж тут в прошлом разе все бумажки повыгребли…

— Искать, я сказал!.. — рявкнул уполномоченный.

— А ты на меня, товарищ Решетов, не кричи, — обиженно, но в то же время с некоторым вызовом проворчал седоусый. — Не прежние времена… Мы таперяча в своем праве…

Солдат тем не менее пошел выполнять приказ, а уполномоченный петроградской чрезвычайки Решетов еле сдержался, чертыхаясь про себя. Не пользовался он авторитетом у своих подчиненных. Оно и понятно: худой, бледный, тонкогубый, да еще в очках. Сколько ни рассказывал Решетов всем подряд, что отец его — рабочий с Сестрорецкого завода, — все равно нос воротят. Документы-то уполномоченного ВЧК он для себя справил, а вот внешний вид его, что ни говори, подкачал: кожанки достать не получилось, пришлось довольствоваться френчем, а он, как назло, точь-в-точь как у Керенского — лучше уж в бушлате.

«Впрочем, матрос из меня такой же, как и рабочий… — подумал Решетов. — Ладно, плевать».

Дождавшись, пока за усатым солдатом закроется дверь, Решетов шагнул на середину комнатки и пристально посмотрел на неподвижные фигуры женщины и ребенка, прижавшиеся друг к другу. Здесь под неровным желтоватым светом висевшей под потолком керосинки худое, бледное лицо уполномоченного казалось страшным и безжизненным, как у покойника, даже глаза, за очками без оправы с круглыми стеклами, смотрели не двигаясь и не мигая.

— Так как, говоришь, тебя зовут? — спросил он у женщины, листая потрепанную конторскую книгу. — Коскинен Александра?..

— Я это… — настороженно подтвердила та.

— Мещанка… Лютеранского вероисповедания… Выборгская губерния… Так?

— Ну да…