шанс вернуть тот самый портсигар с бумагами, который оказался в полиции и с которым была связана весьма неприятная история. Все эти три года, прошедшие с того времени, Натан Лазаревич боялся, что обстоятельства смерти Борштейна-старшего вылезут наружу. Сам удивляясь собственному бесстрашию, Борштейн-младший, захватив револьвер, наведался в Сыскную часть, где, как он знал, служил надзиратель Сорокин, расследовавший смерть того самого немца, который путем нехитрого шантажа заставил Натана Лазаревича отдать ему портсигар. Попав в здание на Офицерской через опустевшую пожарную часть, Борштейн, к своей досаде, обнаружил, что полицейские, в отличие от пожарных, не разбежались. Но вскоре ему повезло; к Сыскной части подоспели революционеры, и его смелое предприятие в целом удалось.

И вот теперь Натан Лазаревич сидел в машине, как будто парализованный страхом, даже не подумав сопротивляться. Зажатый с обеих сторон крепкими парнями, сидевшими молча с каменными лицами, он с трудом собрал мысли и попытался сообразить, почему же его арестовали. Дело это было совершенно бесполезным, потому что, по нынешним временам, поводов было хоть отбавляй. «Может все же по ошибке… — не терял надежду Натан Лазаревич. — Сейчас, говорят, хватают кого придется, без разбору…»

Тут только Борштейн заметил, что везут его совсем в другую сторону. Он слышал, что арестованных новой властью свозят в Таврический дворец, а их автомобиль движется по Литейному в сторону Невы.

— Куда вы меня везете?! — в отчаянии крикнул Натан Лазаревич.

Крик его остался без ответа; сидящие рядом с ним даже бровью не повели.

— Прекратить разговаривать! — скомандовал «милиционер» в кожаном пиджаке таким зловещим голосом, что Борштейн тут же прикусил язык и больше не произнес ни слова.

Автомобиль миновал мост, свернул на Арсенальную набережную и въехал в ворота тюрьмы, одно название которой вызывало трепет.

Практически раздавленный произошедшим с ним, Натан Лазаревич Борштейн больше всего терзался неизвестностью. Ответа на самый главный вопрос: по какой причине он оказался в переполненной камере петроградских «Крестов» — он не знал, и это было ужаснее всего.

Однако перед тем, как Натана Лазаревича затолкали в эту самую камеру, его долго водили гулкими коридорами, где он неожиданно столкнулся с человеком из своего недавнего прошлого. Навстречу ему попались двое конвоиров, которые куда-то вели Арона Симановича, бывшего секретаря Распутина. Когда-то холеный мужчина, всегда ходивший в безукоризненном костюме с иголочки, здесь, в «Крестах», Арон Самуилович несколько подрастерял свой былой лоск, но держался довольно спокойно. Он скользнул колючим взглядом по изнывающей от страха фигуре Борштейна безо всякого интереса, а лицо его при этом ни на йоту не изменило своего выражения, хотя Натан Лазаревич готов был поручиться, что Симанович его узнал.

«Неужели этот чертов распутинский секретарь рассказал им о драгоценностях? — терзался Борштейн, сидя в камере на краешке дощатых нар, с опаской поглядывая на сокамерников. — И меня выдал, скотина!..»

Соседей по камере Натан Лазаревич боялся не меньше, чем схвативших его милиционеров, что, в общем-то, было напрасно. Попавшие в одну с ним камеру люди оказались такими же, как он, «пособниками царского режима», которых похватали представители новой власти, особо не разбираясь. Все они сидели по углам камеры, тихие и подавленные, покорно ожидая своей очереди на допрос. Исключение составлял только седоусый жандармский ротмистр в разодранном мундире, сидевший, несмотря на разбитое лицо, с вызывающим видом, да еще и сыпавший время от времени громкими проклятьями в адрес устроивших беспорядки «жидов» и «голодранцев», чем еще больше пугал своих сокамерников.

Вскоре в камеру привели еще одного «постояльца», и им оказался Симанович. На этот раз бывший секретарь Старца не только признал Борштейна, но и, дружески кивнув, уселся рядом с ним.

Обрадованный Натан Лазаревич вполголоса поведал старому знакомому о своем неожиданном аресте.

— Да… Плохи ваши дела, — многозначительно подняв брови, констатировал Симанович по окончании рассказа. — Судя по тому, что пришли за вами люди из «летучего отряда»… Чем-то вы сильно насолили новым властям…

— Вы думаете? — холодея, спросил Борштейн.

— И думать нечего. Могут и к стенке поставить! Эти господа, знаете ли, не церемонятся.

— Вы так спокойно об этом говорите, — вытаращив глаза, зашептал Натан Лазаревич, — как будто вас это не касается.

— В общем-то, не касается, — шепнул в ответ Симанович. — Меня выпускают под залог.

— Как вам это удалось?

— У меня отличные отношения с нынешним министром юстиции… Ну и пришлось раскошелиться, как вы понимаете.

— Не могли бы вы и за меня похлопотать? — осторожно спросил Борштейн. — За расходами я не постою! — поспешно добавил он, заметив, что Симанович в ответ на его вопрос недовольно поморщился.

— Дело очень трудное. Я сам-то еле выкрутился, — неопределенно пожав плечами, сказал Симанович. — Впрочем… не знаю… Все зависит от суммы…

— У меня в руках оказалось кое-что… — зашептал Борштейн в самое ухо бывшего секретаря. — Помните ту историю с царскими драгоценностями?.. Тогда-то у нас ничего не вышло, а теперь это дело запросто может выгореть!

— О чм вы говорите? Теперь все царские побрякушки достанутся новой власти…

— В том-то и штука, что мой покойный тесть, похоже, устроил так, что драгоценности получил один из его заграничных партнеров… Некто Краузе, который и увез их за океан.

— Почему же вы раньше об этом не сказали? — удивился Симанович. — И на кой черт вы тогда приходили к нам с Григорием Ефимовичем?

— Я только недавно узнал об этом от Бродского, — объяснил Натан Лазаревич. — Это управляющий в банке; он еще при покойном тесте служил. Так вот этот самый Бродский случайно обмолвился, что в двенадцатом году Арнольд Карлович встречался с берлинским адвокатом Краузе и договорился с ним о погашении обязательств банка перед кредиторами. Я проверил. Действительно — в том же году записи в бухгалтерских книгах банка о ссудах исчезли…

— Ну тогда тем более говорить не о чем, — прервал его Симанович.

— Не спешите, Арон Самуилович. Эти украшения были отданы в качестве обеспечения правительственных займов… Займы выдавались под векселя…

— Что-то я не пойму, куда вы клоните.

— Так вот… Эти самые векселя попали ко мне… Вы понимаете, что это значит?!

Симанович снова поморщился, но что-либо сказать в ответ не успел; лязгнула засовом дверь камеры, и уставшие, хмурые конвойные увели Борштейна на допрос.