— Я тогда рапорт подал… Филиппову… — заикаясь, зачастил Илья Юрьевич. — Письмо приложил к рапорту… Он в деле об убийстве Отто Курца… В архиве, под литерой «К»…

— Где архив?

— Ниже этажом, прямо под этой комнатой…

В коридоре послышалась возня, мимо двери протопали несколько пар сапог; видно, революционеры уже добрались до верхнего этажа Сыскной части.

Борштейн молча сунул руку с револьвером в карман пальто и, не спуская глаз с Сорокина, сделал несколько шагов к выходу. Распахнув дверь, он выскочил в коридор и неожиданно что есть силы закричал, показывая рукой в сторону кладовки:

— Вот он — фараон! Здесь схоронился! Бей его!!!

Несколько человек с винтовками, толкая друг друга, ринулись в кладовую, а Натан Лазаревич, пользуясь сутолокой, ретировался в сторону лестницы и рысью побежал вниз, к архиву. Но тут он опоздал. Двери хранилища были сорваны с петель, а внутри уже вовсю хозяйничали вооруженные люди. Они с остервенением крушили прикладами винтовок шкафы, поддевали штыками папки, разрывая картон и разбрасывая их содержимое по комнате. В нескольких местах занимался огонь, проворно разбегаясь в разные стороны по устилавшим пол листам бумаги.

Борштейн некоторое время в растерянности стоял и смотрел на происходящее, не зная, что делать. Вскоре бесчинствующие в архиве революционеры стали один за другим выбегать в коридор, спасаясь от жаркого пламени, бушующего среди бумаг.

«Оно, может быть, и к лучшему, — решил Борштейн. — Надо уходить отсюда подобру-поздорову…»

Выбравшись из съезжего дома, Натан Лазаревич быстро пошел прочь, поминутно озираясь на полыхающие окна Казанской части. Свернув в Львиный переулок, Борштейн в очередной раз обернулся, задрав голову, в последний раз посмотрел на разоренное здание и тут же чуть не упал, споткнувшись о распростертое на тротуаре тело. Раскинув руки, на утоптанном снегу лежал труп Сорокина с окровавленной, истыканной штыками грудью и размозженным затылком. Видимо, тело несчастного надзирателя после учиненной над ним расправы выкинули из окна.

«Ну вот и чудненько, — пробормотал Борштейн, аккуратно перешагнув через бездыханное тело Сорокина, — теперь уж точно все шито-крыто…»

Добравшись до своего дома на Екатерининской (после смерти тестя Борштейн-младший с женой переехали в его квартиру), Натан Лазаревич прошел мимо парадной двери, закрытой на все засовы по случаю беспорядков, и, оглянувшись по сторонам, свернул под арку во двор. Зайдя за дровяной сарай, он толкнул небольшую дверцу и поднялся по черной лестнице к себе в квартиру. Попав в комнатку, где жила прислуга, загодя отпущенная на несколько дней к родным в Териёки, Натан Лазаревич скинул надетое для маскировки видавшее виды пальто и, стараясь не шуметь, осторожно вышел в коридор.

Несмотря на поздний час, на звук шагов Борштейна в коридор тут же выглянула жена в накинутом поверх ночной сорочки китайском халате с вышитыми драконами. Она спросила встревоженным полушепотом:

— Где ты был? На улицах бог знает что творится, а ты ходишь невесть где…

— Тише, детей разбудишь, — прошептал в ответ Борштейн, не собираясь вступать в пререкания с женой. — Ну вот… Слышишь? — с досадой сказал он, кивнув на дверь в комнату, где жила приехавшая погостить сестра жены с детьми.

За дверью послышался женский голос и детское хныканье.

Жена скорчила злое лицо и собиралась уже сказать что-то колкое, но не успела. Кто-то громко и властно постучал в дверь, игнорируя дверной звонок. Борштейн вздрогнул, жена его испуганно затихла, в комнате свояченицы какая-то из девочек заплакала. Стук в дверь в такую ночь не сулил ничего хорошего.

В дверь опять постучали, на этот раз часто и нетерпеливо.

— Кто там?.. — дрожащим голосом спросил Натан Лазаревич, подойдя к входной двери. — Тихон, ты?.. — добавил он со слабой надеждой на то, что это швейцар.

— Народная милиция! — донеслось из-за двери. — Открывайте, а не то дверь сломаем!

Со стуком закрылась за женой дверь спальни, плач племянницы прервался испуганным шепотом свояченицы. Натан Лазаревич заметался по коридору, не зная, что делать. В его глазах потемнело, мысли в голове завертелись беспорядочным хороводом. «Портсигар! — резанула мозг абсурдная мысль. — Они пришли за ним!» Вытащив злосчастную коробочку, Борштейн беспомощно оглянулся по сторонам и суетливо засунул ее за первую попавшуюся картину, висевшую прямо здесь же, в коридоре. Чтобы еще раз убедиться, что сокрытие улики никто из домашних не видел, Натан Лазаревич осмотрелся вокруг и тут только заметил, что в самом конце коридора, испуганно хлопая глазами, стоит его четырехлетний племянник.

В дверь снова забарабанили, уже чем-то тяжелым, похожим на винтовочный приклад. Мальчик испуганно вскрикнул и юркнул в комнату матери.

Руки Натана Лазаревича ходили ходуном, и он довольно долго провозился под грохот ударов с замком и засовами на двери, прежде чем ему удалось ее открыть. В коридор ввалились пятеро вооруженных мужчин. Двое в кожаных пиджаках, остальные — в черных шинелях со споротыми погонами. У всех на рукаве красовались белые повязки, а на головах были надеты форменные фуражки с эмблемой Политехнического института. Впрочем, на студентов плотные молодцы с суровыми лицами явно не походили, как и на тех набранных «с улицы» случайных людей, из которых и состояла так называемая народная милиция.

Один из «милиционеров» в кожанке, по-видимому, старший, окинул трясущуюся фигуру Натана Лазаревича оценивающим взглядом и строгим голосом спросил:

— Вы будете гражданин Борштейн?

— А в чем, собственно, дело?.. — только и смог выговорить Натан Лазаревич.

— Вы арестованы, — буднично, безо всякого революционного пафоса сказал народный милиционер.

— То есть как?.. Тут какое-то недоразумение… Я известный банкир… Вы не имеете права!..

Человек в кожаном пиджаке подал своим товарищам еле заметный знак, после чего двое из них с немалой сноровкой схватили известного банкира под руки, третий снял с вешалки шубу и накинул ее на плечи обмякшего от страха Борштейна. Не говоря ни слова, вооруженные люди вывели едва переступавшего ногами Натана Лазаревича на улицу и посадили в поджидавший их «форд». Отряд «милиционеров» занял свои места, старший вскочил на подножку автомобиля, и тот, тихо урча, поехал по почти не освещенным петроградским улицам.

Оказалось, что в Натане Лазаревиче странным образом уживается отчаянная смелость с редкостной трусостью. Когда он узнал о том, что революционные события приняли для полиции Петрограда скверный оборот, он решил: «Теперь или никогда!» Появился