Шрифт:
Закладка:
Ответом снова было всеобщее молчание.
— В таком случае решение Трибунала принято. — Кольцов вытащил из пишмашинки лист бумаги и протянул его членам Трибунала, начав с Ясногорова: — Прошу подписать!
— Я не думаю, что мы это подпишем, — сказал у него за спиной голос Анны Ермоловой.
Кольцов круто повернулся к ней, набычился.
— Вы выбросили весь наш текст… — объяснила она.
— Да, выбросил! Потому что никто не уполномочил вас судить партию и ее традиции политической борьбы! Вас выбрали Партийным Трибуналом по делу Батурина и только! Но вы-то хотите от этого уклониться! «В гражданский суд»! Хорошо, если вы хотите умыть руки, чтобы на партии не было новой крови, — пожалуйста, — Кольцов коротко взглянул на цэкистов. — Я тоже написал: в гражданский суд. Но позиция партии должна быть однозначной. Партия подает в суд на Батурина и вы, Партийный Трибунал, выступите как обвинитель… — Кольцов опять взглянул на цэкистов и пояснил: — Это будет означать демократизацию партийных решений…
— В-в-видите ли, т-т-товарищ Кольцов, — вдруг негромко перебил его инженер Дубровский, поправив очки на переносице. Не то это заикание было у него от природы, не то — от волнения. — Демократия это прежде всего р-равенство. А вы ведете себя с нами, как д-дворяне, которые дали свободу с-своим р-рабам. Мол, вы в ЦК все д-дворяне, а мы внизу — с-слегка освобожденные партийные рабы. И вы диктуете нам то р-решение, к-которое вам нужно. Если это и есть п-партийная демократия, то лично я в такие игры н-не играю. Извините, — он встал и вышел из кабинета. Просто вышел и все. Без хлопанья дверью, без всяческих аффектаций — спокойно. И следом поднялись все остальные — и киргиз-космонавт Омуркулов, и второй — не то киргиз, не то узбек из Средней Азии — директор хлопкозавода Закиров, и даже знатная ткачиха Шумкова.
— Подождите! — сказал Кольцов, глядя больше на цэкистов, чем на уходящих. И когда последний — Ясногоров — закрыл за собой дверь, Кольцов опустошенно сел в кресло, развел руками перед цэкистами: — Я не знаю, что делать… Стрелять их, что ли?
Со двора дачи послышался шум заводимых машин.
Кольцов снял телефонную трубку внутренней связи.
— Это Кольцов, — сказал он. — Закрыть ворота и никого не выпускать. Члены Трибунала еще не закончили работу.
— Они не подпишут то, что вы продиктовали, — сказал один из цэкистов, 40-летний «новогорбачевец» в отличном импортном костюме.
— Но мы не можем публиковать такой приговор! — пылко сказал Кольцов. — Как вы могли подобрать такую команду в Трибунал?
— Это не мы, это Административный отдел… — сказал один из цэкистов.
Но Кольцов сделал вид, что пропустил это мимо ушей:
— Это же типичные «неокоммунисты»! Вот что растет нам на смену! — Он нервно постучал пальцами по подоконнику распахнутого в парк окна. За окном, в воде озера ослепительно-золотистым карпом плавало августовское солнце, но вдруг в эту мирную картину сада, озера, покоя ворвался рев — три армейских вертолета низко, на бреющем полете пронеслись мимо дачи в сторону Москвы. А потом, когда рев удалился, за спиной Кольцова послышались шаги. Это вернулись члены Трибунала — и Дубровский, и Омуркулов, и все остальные. С ироническими улыбками на лицах они расселись по своим местам. «Ты можешь запереть нас на этой даче, но ты не можешь заставить нас подписать то, что мы не хотим подписывать», — было написано на их лицах.
Но Кольцов даже не повернулся к ним. Он сидел к ним спиной, словно не слышал их шагов и не видел их вызывающих усмешек. Тень от высокой сосны за окном закрывала лицо Кольцова от прямого света из окна. Он знал, что то, что он скажет сейчас — это его последний ход. И потому он начал спокойно, издалека.
— На Черном море есть такой город — Одесса. Прекрасный был город… — произнес он негромко и глухо, по-прежнему не поворачиваясь к членам Трибунала. — Солнечный вольный курорт, международный порт, колыбель остряков и музыкантов. Но во время войны не то наши, не то немцы потеряли схему городского водопровода и канализации. И вот уже полвека из городских кранов течет вода, смешанная с промышленными отходами и другим человеческим дерьмом. А никто не знает, где копать, чтобы починить прогнившие трубы. И весь город, миллион человек пьет отраву, мочой поят своих детей. Из-за этой грязи у них уже была холера и будет снова. Но даже в Одессе — вольном когда-то городе! — все ждут, когда кто-то — горсовет, горком партии, Горбачев или Бог — построят им новый водопровод, — Кольцов вдруг повернулся к членам Трибунала: — Вы понимаете? Город уже полвека гниет, дети болеют и умирают, а люди сами ни черта не делают! И даже когда им дали свободу, они поняли это как свободу кричать на митингах: «Горбачев, дай! Горбачев, построй! Горбачев, накорми!» Мыло, сахар, колготки, сигареты, даже воду — все им «дай, Горбачев!» Что это значит? Это значит, что нашего народа в полном смысле этого слова — как народ, нация — уже не существует! А есть инвалид, иждивенец, уличный попрошайка! Даже по статистике, мы уже стали спившейся нацией с самым высоким в мире количеством дебилов и олигофренов. Потому что генетический фонд нашей нации смыло, убило, уничтожило волнами гражданской войны, эмиграций интеллигенции, сталинскими репрессиями и коллективизациями. Ваш приговор — это тоже приговор иждивенцев, перекладывающих свою работу на дядю. Но кто же будет работать в этой стране? Работать, а не болтать о демократии! И сколько времени можно заниматься публичным мазохизмом — на глазах всего мира расковыривать и расковыривать старые раны нации? Нам нужно вырвать народ из этой болтовни и ощущения исторической катастрофы — вырвать и повести дальше! Нам нужно строить водопроводы, делать мыло, гвозди, презервативы, еще миллион вещей, и в том числе — выносить приговоры тем, кто этому мешает. Приговоры, а не исторические эссе! Вы — Трибунал, а не ПЕН-Клуб! Если вы считаете, что Батурин прав и Горбачева нужно убить — так и напишите! И — подпишитесь! Но если нет — то примите решение сами, а не сваливайте его на других! Это и есть демократия — хоть что-то решать самим! От имени народа и партии! Иначе Россия и еще сто лет будет пить дерьмо из водопроводных кранов…
Кольцов замолчал, не поворачиваясь от окна. Он
