Шрифт:
Закладка:
Ещё через день русские люди с восторгом встречали своих защитников, пришедших к ним с запада. В город втягивался двухтысячный отряд крестоносцев и их союзников из ливов и латгалов. Теперь Псков был готов заодно с немцами выйти на брань со своими единоверцами.
Именно все эти новости и донёс сейчас Василию командир приписанных пластунов Мартын, вернувшийся из разведки города.
Русские полки, собранные Ярославом для удара по ливонцам, дошли до сельца Дубровны, что стояло на берегу реки Удохи. Это было пограничное место между новгородскими и псковскими землями. И здесь посланниками Пскова князю было заявлено о категорическом нежелании этого города принимать участие в походе на Дерпт и Ригу, и вообще было отказано в доступе на свою землю.
Ярослав был поражён до глубины души. Всё его дело последних лет, которое он так тщательно готовил, надеясь вытеснить латинян из русского подбрюшья, летело сейчас в тартарары. Перед ним стояла дилемма продолжать поход дальше, но тогда уже придётся втягиваться в гражданскую войну, проливать родную кровь и карать своевольный Псков или же отложить задуманное на более удобное время. Может быть, он бы и поступил сейчас более решительно, но в его же родном Новгороде сейчас тоже было неспокойно. Голод до предела обозлил людей и обострил все имеющиеся многочисленные противоречия. Новгородцы также отказали князю в своём участии в общем походе, и под рукой у князя оставались только лишь чужие для этих мест дружины из южных русских княжеств.
Не выдержав обиды и своей беспомощности, Ярослав покинул новгородские земли, уведя с собой в Переславль все набранные полки и свою личную дружину. Вместо него на княжении в Господине Великом Новгороде оставались его малолетние сыновья Фёдор и Александр.
Литовскому князю Миндовгу была отправлена грамота с объяснением невозможности идти сейчас на ливонцев. Литвинские рати развернулись и ушли в свои земли.
– Идём на Новгород! – отдал распоряжение эскадрону Василий.
– Комбриг предвидел такой исход загодя и предупредил: коли что-нибудь подобное случится, так возвращаться к себе большим крюком.
Впереди были сотни вёрст январской морозной дороги по обезлюдевшим землям. Лишь кое-где виднелись редкие следы пребывания в этих местах человека.
К концу второго месяца зимы Дозорный эскадрон наконец-то прибыл в Новгород.
Сотни заходили по Волхову в северную русскую столицу и не узнавали её. Чернели обгорелыми брёвнами подворья купцов и крепких ремесленных, дымилось свежее пожарище дома какого-то боярина, да и многие избы простолюдинов смотрели на мир пустыми чёрными проёмами дверей и оконных продухов. На пепелищах ползал на коленях чёрный люд и, ковыряясь среди завалов, что-то там разыскивал.
Всегда ранее военные дружины встречались людским ликованьем, подначками, смехом и добрыми шутками. Нынче же толпы с дрекольем, с топорами и копьями провожали отряд каким-то злым и жадным взглядом. Глаза людей ощупывали сани, всадников и их лошадей. Трёхсотенная дружина, вымотанная долгим переходом, тем не менее внушала всем своим видом уважение. Лезть на бывалых и хорошо вооружённых воинов значило быть убитым. Нет, тут пока поживы не было, и гасли в глазах голодные и злые огоньки.
Вот уже и Неревский конец, теперь путь эскадрона был в его самый западный край, где и располагалась новгородская усадьба Сотника. Ещё до подхода к нужной улице расслышали шум и гомон. Большая толпа, человек в сто, крушила богатое, стоящее по соседству с Сотниковым поместье. Пара десятков уже толпилась и у его ограды, и, держа в руках большое бревно, они, покрикивая, примерялись к воротам. Над надвратным помостом и забором из заострённых лесин мелькали три головы в шлемах.
– Открывайте ворота, всё равно мы всё здесь порушим! – орали им с улицы.
– Уходите, шлынды[12]! Нет вам тут поживы! – отвечал им из-за внутреннего помоста забора дядька Аким и потрясал мечом. Всех вас посеку!
– Мы тебя разорвём, остолбень[13] старый! – орали ему в ответ.
– Открывай, мы знаем, что у тебя закрома забиты зерном!
Затрубил резко рог, и послышался свист. Передовая сотня намётом неслась в сторону толпы разбойников.
– Дружина, дружина идёт! – раздался крик самых сообразительных.
– Тикайте, братцы, сейчас тут всех сечь будут! – и толпа бросилась с криками врассыпную. Перед такой массой воинов дураков заступать путь не было. А воины хлестали бегущих плётками и били их по спине древками копий. Через три минуты при подходе основного обоза никого из толпы уже здесь не было. Перед воротами усадьбы лежало лишь брошенное бревно, да у соседского двора на чёрном истоптанном снегу краснели растерзанные тела соседей.
– Вовремя вы подошли, Васька! – Обнимал своего воспитанника старый дружинник. – Ещё бы немного – и просадили бы нам здесь ворота! Мы бы, конечно, просекли кого-нибудь, а потом бы всё равно нас здесь растерзали. Лютый народ с голодухи стал, сколько уже крепких подворий в городе разорили! Ну, давайте, загоняйте сани! – и закричал, стиснутый подскочившим Митяем: – Тише ты, окаянный, все кости старику раздавишь! Эко вымахал-то, не в отца, тот-то, пожалуй, уже поменьше твоего будет!
Весь переулок перегородили рогатками и выпряженными санями. Эскадрон расположился сразу на нескольких соседних подворьях. Хозяева их были до смерти рады такой сильной защите. Да и пища не в пример местным воям у этой дружины тоже водилась.
– Ну что рассказать вам, ребятки? – Седой покалеченный воин прихлёбывал медовуху, разлитую из припрятанного для особого случая кувшина. – Дела нонче в Новгороде и в окружающих его землях совсем плохи стали. За другие-то я вам не скажу, не бывал пока дальше окраин, всё усадьбу нашу берёг, а вот что тут людской мор страшный идёт, то уж сам это доподлинно знаю. Да и вы уже всё поняли, поди. Осень и зима нонче выпали нам ненастные, дождь вообще вон без передыху шёл от Господина дня и до Николина. Неурожай и случившаяся из-за него дороговизна взвинтили цены на зерно на торгу донельзя. Ещё этот раздор вон со Псковом и приход переяславских полков с нашим князем тоже ведь так некстати случились! И так-то ведь жрать нам было нечего, а тут ещё и житницы для прокорма чужих воев открыли. Кормить же их нужно было? Сами по себе знаете: не может быть воин голодным!
– Вечевой колокол у нас бил весь декабрь не переставая, народ волновался, но присутствие многочисленных ратей хоть как-то, но всё ж таки всех сдерживало. А как только вон князь с полками в дальний поход ушёл, так тут уже в открытую и сам бунт начался. Осьмого декабря с Ильмень-озера вверх на Волхов пошёл лёд, который забил большим затором всю реку. Вода ринулась поверх льда паводком и снесла опоры «Великого моста». Затем простая чать воздвигла великую крамолу на епископа Арсения и добилась его низложения. На торгу уже давно орали, что он верховную кафедру не добром взял, а дав мзду князю. Его взашей вытолкали со Владыкова двора и чуть было вообще даже насмерть не растерзали. Баламуты орали, дескать, во всех невзгодах Господина Великого Новгорода виноват сам первоиерарх с князем. «Не уберегли они город, не отвели беду лютую и ненастье стороной от наших земель». На кафедру Владыки вернули старого, больного и онемевшего Антония, а к нему приставили ещё двух выборных: Якуна Моисеевича и Микифора Щитника. Но волнения на этом так и не угасли. Теперь гнев толпы обернулся уже против высших господ новгородских: Посадника и Тысяцкого. Все ведь знали, что они верные сторонники Ярослава Всеволодовича из Владимирско-Суздальской руки. Вот и пустили слух, что всё то зерно, которое загодя пригнали из-за моря, они, дескать, умышленно прячут от народа на своих подворьях, чтобы только люд простой голодом уморить. Ну и ринулся народ разорять их подворья и бить их самих. Но только, окромя слуг и небольшой охраны, никого они там не нашли. Зерно, что там было, конечно, разграбили. Всех домашних побили дубьём, а теперь вот рыщут по всему городу и грабят всех, кого только захотят. Ну, вы и сами всё давеча видели. – Кивнул Аким за окно.
