— Какие? — заинтересовался Борзой.

— Он сам из Хмельницкого, — начал рассказывать Боцман. — Их с матерью схватили на улице и привезли сюда…

— С матерью и сестрой? — переспросил Борзой.

Боцман покачал головой:

— Девочка ему не сестра. Её родители из-под Запорожья, работали на АЭС. Как пришли наши — смотались в Запорожье, там их и замели.

— Хмельницкий, — задумчиво протянул Борзой. — И Запорожье.

— Именно, — кивнул Боцман. — Мать пацана работала на Хмельницкой АЭС технологом. Здесь их поселили в том морге, из которого мы вышли, зэков вперемежку с теми, кого на улице похватали. Кормили сносно, взрослые каждый день на работу ходили, по возвращении все проходили дозиметрический контроль. Позавчера… короче, когда эти ворвались…

— Эти? — спросила Бианка.

— Охранники, — пояснил Боцман. — Явно неадекватные. Мать парнишку в каморку затолкала, велела прятаться, но он видел, как те убивали. Сначала палили беспорядочно, потом появились тесаки, топоры… Они с девочкой (та уже была в подсобке) схоронились под ветошью. Бандеры в каморку даже не ломились, почему — понятия не имею…

— Убирают свидетелей? — предположил Борзой. — Но свидетелей чего?

— Что-то они тут с атомом химичат, — заметил Хабибулин. — Не нравится мне это…

— Бля, да мне вообще всё не нравится, — ответил Борзой и покраснел. — Прости, пигалица, вырвалось…

Боцман с Хабибулиным переглянулись.

— Борзой, — сказал Боцман, — или я где-то не понял, или ты таки бросил материться?

— У нас в уставе что написано? — зло спросил Борзой. — Нецензурная брань, ругательства и матюки — это ху… кхм, короче, под строгим запретом. Стараюсь соблюдать устав.

Боцман с Хабибулиным опять переглянулись.

— Чего повставали?! — взорвался Борзой. — Приказ возвращаться к основной группе не слышали? Нам ещё пацана с девочкой тащить…

Глазами героя

Когда-то я был один. Да, у меня была «шобла» — дворовая банда, у которой я считался лидером. Был Захар, учивший меня уму-разуму. Но всё это совсем не то. Я потом уже понял: уголовный мир — это мир одиночек. Эти одиночки умеют сбиваться в стаи, но стая не семья. Стая распадается при первом серьёзном «шухере», ведь принцип тюрьмы всё тот же, восточный: сегодня — ты, а завтра — я.

У Моисеева под крылом всё было по-другому. Был он не намного старше нас, но сумел стать нам отцом. Были мы — братья. Был Беспалыч — сержант-сверхсрочник, воевавший в ДРА чуть ли не со штурма дворца Амина. Взрывом самопальной фугасной гранаты ему оторвало четыре пальца на левой руке. Должны были комиссовать, но Беспалыч не дался.

Беспалыч всегда был рядом — как тень. В нужную минуту я чувствовал его поддержку, как и поддержку ещё одного моего друга, Цындындомбаева. Борька Цындындомбаев, родом из Бурятии, имел позывной «Бешеный Бурят». Я всегда знал, что с ним моя спина защищена, что если что — они прикроют, вытащат из любой задницы. Были и другие. Слава Филимонов из прекрасного города Суздаля, его неполный тёзка; Ярик Кареев, петербуржец, который утверждал, что он из ингров, живших в тех краях задолго до Петра и даже до Рюрика с братьями, а по материнской линии у него в роду даже таинственная «чудь белоглазая», упоминаемая летописцами как народ колдунов. Глаза у Ярика — светло-голубые, как будто и впрямь белые, а зрение такое, что и не описать. Он был снайпером от Бога…

Шла война. Были бои — и отдых. Были рейды, заходы в такие «фейерверки» — мама не горюй. И выходы, конечно. Возвращались все, но некоторые возвращались двухсотыми — мы никогда не оставляли своих врагу, даже мёртвыми.

Не люблю говорить о войне. О ней нравится порассуждать лишь тем, кто никогда её не видел, не знает, чем она пахнет. Не порохом, нет, в ней только нотка пороховой гари. Война пахнет сухой землёй, пахнет пеплом, пахнет кровью и гноем. Не самый лучший аромат.

Из наград я ухитрился получить только несколько шрапнелин по касательной да пулю из китайского ДШК на излёте. После неё меня пришлось латать в госпитале.

В госпитале я долго не отлёживался. Почему? Потому что там, в светлой палате, пахнущей советской медициной с йодом, карболкой и тому подобным, я внезапно понял, что у меня есть дом и семья. Нет, не та, что осталась в родном городе и которой я ухитрялся помогать даже из Афгана. Светка вышла замуж и даже не вспоминала о наших встречах. Брат и сестра подросли, и, наверно, в чём-то их судьбе помогло то, что их брат — воин-интернационалист, а не уголовник.

Моя семья была там, за рекой, с Моисеевым и ребятами. Мой дом был кунгом нашей «шишиги».

— Где дослуживать будешь, солдатик? — спросил пожилой, сухонький военком, чей китель украшало три ряда наградных планок. — Тебе не обязательно возвращаться за реку, можем направить тебя куда-то во внутренний округ.

— В Афганистан, — упрямо сказал я, — к Моисееву в ОРБ.

Военком порылся в записях (компьютеры только-только появились в стране, которой недолго было оставаться Страной Советов, и до военкоматов пока не доплелись) и, кашлянув, сообщил:

— Моисеева твоего перевели. Куда — сейчас посмотрим… тэкс… ага, в Забайкальский военный округ.

— А что там? — поинтересовался я.

— Разве ж я знаю? — пожал плечами военком. — Нам не докладывают, официально ничего не сообщалось, — и, понизив тон, добавил: — Вроде в Монголии какая-то заваруха намечается.

— Тогда я еду в Монголию, — твёрдо сказал я.

Военком вновь пожал плечами и стал заполнять бумаги.

* * *

Их давно нет. Нет капитана Моисеева, нет Беспалыча, Цындындомбаева, в Монголии остался Ярик — ингр, а Слава Филимонов уехал в Суздаль в цинковом гробу, когда я лежал в госпитале. Их нет, а семья жива, и так получилось, что теперь я в ней старший. Из сорока пяти человек, которых Моисеев тогда нанял для службы в Монголии, в живых на сегодняшний день числятся четверо, включая меня. Война — она, как тюрьма, не выпускает из своих объятий никогда.

Но моя новая семья — она рядом. Моя семья теперь Борзой и Замполит, Щербатый и Джейсон, Вик и Марио — ребята моей команды. Все те, кто был с нами, а потом ушёл — заключил контракт с Министерством обороны, как сын Борьки Цындындомбаева, или создал свою группу, как Вожак, бывший командиром тяжёлой штурмовой до Борзого. И я знаю, что, когда самая стройная женщина в мире поведёт меня за руку на мой последний танец, после чего уложит на последнее ложе, кто-то из них станет главным в этой семье. Может, Борзой. Или Замполит. Или Вожак вернётся — чем шут не