энтузиасты нашей прекрасной современной индустрии, которые не считают фабрики неженственными. И из того, что обе эти вещи неженственны, тоже не следует, что они подходят друг другу. Мне не нравится идея, что чья-то дочь должна получить неженскую власть, потому что с ней случились недостойные женщины бедствия. Фабричная сажа и чернила политического пропагандиста – эти два черных цвета не составят вместе белый цвет. Большинство феминисток, вероятно, согласятся со мной, что женственность находится под постыдной тиранией цехов и фабрик. Но я хочу разрушить тиранию, а они хотят уничтожить женственность. В этом единственная разница между нами.

Сможем ли мы восстановить ясное представление о женщине как о башне с множеством окон, неизменной вечной женственности, из которой выходят ее сыновья, специалисты; можем ли мы сохранить традицию центрального столпа, который более человечен, чем демократия, и более практичен, чем политика? Можно ли, одним словом, восстановить семью, свободную от грязного цинизма и жестокости коммерческой эпохи? Об этом я поговорю в последнем разделе книги. Но пока что не твердите мне о бедных производительницах цепей на Крэдли-Хит. Я знаю все о них и о том, что они делают. Они заняты в очень широко распространенной и процветающей индустрии нашего времени: они куют цепи.

Часть четвертая

Образование, или Заблуждение о ребенке

I. Кальвинизм сегодня

Когда я опубликовал небольшой томик о моем друге мистере Бернарде Шоу[138], нет нужды говорить, что он написал на него рецензию. Я, конечно же, испытывал искушение ответить и раскритиковать свою книгу так же бескорыстно и беспристрастно, как г-н Шоу раскритиковал ее предмет. Меня не останавливала мысль, что шутка стала довольно очевидной, ведь удачная шутка всегда очевидна, и только неудачливые комедианты утешаются тонкостью своего юмора. Настоящая причина, по которой я не ответил на забавный выпад мистера Шоу, заключалась в следующем: одна незатейливая фраза открыла мне все, что я когда-либо желал или мог пожелать получить от него. Я заявил мистеру Шоу, по сути говоря, что он очаровательный и умный малый, но самый обыкновенный кальвинист. Он признал, что это так, и на этом, с моей точки зрения, вопрос исчерпан. Он заявил, что, конечно, Кальвин был совершенно прав, полагая, что «раз уж человек родился, слишком поздно проклинать или спасать его». Это фундаментальная и глубоко скрытая тайна – это последняя ложь ада.

Разница между пуританством и католицизмом состоит не в том, является ли какое-то священническое слово или жест значительным и священным. Разница в том, является ли хоть какое-то слово или жест значительным и священным. Для католика почти каждое повседневное действие – драматическое служение добру или злу. Для кальвиниста ни одному действию не присуща такая торжественность, потому что человек, совершающий его, был извечно предопределен и просто убивает время, пока не наступит конец времен. Разница состоит в чем-то более тонком, чем сливовые пудинги или домашние театральные представления; разница в том, что для христианина моего сорта эта короткая земная жизнь чрезвычайно волнующа и драгоценна; а для такого кальвиниста, как мистер Шоу, это, по его признанию, нечто автоматическое и неинтересное. Для меня эти трижды двадцать и десять лет – битва. Для фабианского кальвиниста, по его собственному признанию, они – лишь длинная вереница победителей в лаврах и побежденных в цепях. Для меня земная жизнь – драма; для него – эпилог. Шавианцы[139] думают о зародыше; спиритуалисты – об ушедшей душе, христиане – о человеке. Хорошо бы эти вещи прояснить.

Итак, наша социология, евгеника и прочее не столько материалистичны, сколько смутно кальвинистичны: они в основном заняты обучением ребенка еще до того, как он вообще появится на свет. Все движение современной мысли пропитано странным разочарованием насчет возможности сделать что-то с населением в сочетании с необычайным и необоснованным оптимизмом по поводу того, что можно будет сделать с последующими поколениями. Эти кальвинисты даже отменили некоторые из наиболее либеральных и универсальных частей кальвинизма, такие как вера в разумный замысел или вечное блаженство. Но хотя мистер Шоу и его друзья считают суеверием идею, будто человека станут судить после смерти, они придерживаются своей центральной доктрины о том, что его судят еще до рождения.

Вследствие такой атмосферы кальвинизма в современной культуре, очевидно, необходимо начинать все рассуждения о воспитании с акушерства и неведомого внутриутробного мира. Однако все, что я скажу о наследственности, будет очень кратко, потому что я ограничусь тем, что о ней известно – а это почти ничего. Существует вовсе не самоочевидная, но распространенная современная догма, согласно которой ничто не входит в тело при рождении, кроме жизни, полученной от родителей и составленной из их элементов. По крайней мере, столько же можно сказать в пользу христианской теории о том, что некий элемент исходит от Бога, или буддийской теории о том, что такой элемент приходит из предыдущих жизней. Но эта книга не религиозный труд, и я должен подчиняться тем весьма узким интеллектуальным ограничениям, которые всегда накладываются отсутствием теологии. Оставляя душу в стороне, давайте предположим в качестве основной посылки, что человеческий характер, согласно этой догме, полностью происходит от родителей, а затем давайте кратко изложим наши знания, а не наше невежество.

II. Племенной ужас

Популярная наука, представленная, например, именем мистера Блэтчфорда[140], в этом вопросе так же незатейлива, как бабушкины сказки. Мистер Блэтчфорд с невероятной простотой объяснил миллионам клерков и рабочих, что мать подобна склянке с синими бусинами, а отец – склянке с желтыми бусинами, и поэтому ребенок подобен склянке со смесью синих и желтых бусин. С тем же успехом он мог бы сказать, что если у отца две ноги и у матери две ноги, то у ребенка их будет четыре. Очевидно, что речь идет не о простом сложении или простом разделении ряда четко обособленных «качеств», таких как бусины. Это органический кризис и трансформация самого загадочного типа; поэтому даже если результат неизбежен, он все равно будет неожиданным. Это не похоже на синие бусинки, смешанные с желтыми, а скорее подобно смешению синего и желтого цветов – в результате получается зеленый цвет, совершенно новый и уникальный опыт, новое чувство. Человек может жить в сине-желтом пространстве, как в газете «Эдинбургское обозрение»; возможно, он никогда не видел ничего, кроме золотого кукурузного поля и голубого неба; и, возможно, не имеет достаточно фантазии, чтобы представить себе зеленый цвет. Если вы заплатили соверен за