его сына, "к своему огорчению, он обнаружил, что к его советам и опыту прибегают не так часто и не так свободно, как он считал нужным".

Лоэб надеялся, что один из его сыновей станет работать в фирме, но ни один из них не проявлял особого интереса к финансам. Старший сын Лоэба, Моррис, был застенчивым, нервным человеком со строгими и несколько своеобразными привычками, включая одержимость чистотой еды. Его страстью была химия. После того как Моррис отучился в Гарварде и получил докторскую степень в Берлинском университете, Соломон был готов посвятить сына в бизнес, вложив деньги в фабрику по производству синтетических красителей, которой должен был управлять Моррис. Контракт уже был составлен, когда Моррис сообщил отцу, что не может "занять предложенную должность". Но почему? Соломон спросил. "Потому что моя натура не позволяет мне просить больше, чем я готов принять, и предлагать меньше, чем я готов дать". Вместо этого он поступил на факультет Нью-Йоркского университета и сделал успешную карьеру химика, которая была преждевременно прервана, когда он заразился смертельным тифом от испорченной устрицы.

Как и его старший брат, Джеймс Лоэб интересовался наукой. Обаятельный и красивый - "как греческий бог", по словам его племянницы Фриды Шифф, - Джеймс изучал египтологию в Гарварде, где профессор заинтересовался им и предложил ему программу продолжения обучения в Лондоне, Париже и Египте, которая в перспективе могла привести к профессорской должности в Гарварде и кураторству в Бостонском музее изящных искусств. В отличие от Морриса, Джеймс подчинился семейным обязательствам, присоединившись к Kuhn Loeb в 1888 году и проведя в фирме мучительные тринадцать лет, отмеченных постоянными психическими срывами. Шифф тем временем готовил своего собственного сына, Мортимера, родившегося в июне 1877 года, к тому, чтобы однажды возглавить Kuhn Loeb.

Вытесненный из собственной фирмы, Соломон Лоэб тем не менее продолжал активно заниматься бизнесом. Он вкладывал деньги в недвижимость Манхэттена и тщательно следил за своими владениями, занимаясь практически всем самостоятельно, за исключением сбора арендной платы. В качестве хобби он занялся рисованием, делая сложные карандашные копии понравившихся ему картин, а позже, по мере роста мастерства, зарисовывая сцены природы.

Лоэб был серьезным человеком - его иногда принимали за бывшего военного, благодаря его выпрямленной осанке, а его дети считали его слегка неприступным. Мало что его смешило, но одно неизменно вызывало улыбку на его губах: точная пародия его младшей дочери Нины на ее властного шурина Якоба Шиффа.

Глава 8. ПОЗОЛОЧЕННОЕ ГЕТТО

 

Джейкоб Шифф был на пути к тому, чтобы стать одним из величайших финансистов своего поколения, но над ним все еще возвышался другой магнат. Джозеф Селигман реализовал свою мечту стать чем-то вроде американского Ротшильда, банкира, чья фирма вездесуща в крупных государственных и промышленных сделках и который с легкостью перемещался в элитных финансовых и политических кругах, куда мало кто из евреев заглядывал. В Нью-Йорке он и его брат Джесси были одними из единственных еврейских членов Клуба Лиги Союза, душной клики бизнесменов, политиков и интеллектуалов, сформированной во время Гражданской войны для продвижения дела Севера, а Джозеф входил в различные муниципальные советы и почетные комитеты, включая городскую школьную комиссию, где он занимал так называемое "еврейское место". Но в отличие от барона Лайонела де Ротшильда, главы лондонской компании N.M. Rothschild & Sons, который стал первым евреем, работавшим в парламенте, Джозеф не стал добиваться выборной должности, несмотря на усилия нью-йоркских республиканцев, которые дважды пытались предложить ему баллотироваться в мэры. (Джесси тоже выдвигался в качестве кандидата в мэры).

Возможно, потому, что нация, в которой он родился, бесчисленными способами давала понять, что он неполноценный и нежеланный - что он не гражданин, а интервент, - Джозеф сознательно стремился влиться в ткань страны, которая его приняла, и воспитал своих детей в духе Америки. Уильям, со свойственным ему талантом вносить раздражающие предложения, однажды обратился к Джозефу с идеей сменить еврейскую фамилию, по примеру Бельмонтов, чтобы избавить семью от религиозных стигм, мешавших им безоговорочно принять языческий мир. "Отличная идея, - отмахнулся Джозеф, - но мы могли бы сохранить нашу начальную букву, а для тебя я предлагаю имя "Шлемиэль". " Несмотря на то, что он отшил Уильяма громом сарказма, Иосиф, похоже, прекрасно осознавал социальные недостатки их религии. Когда он хотел почтить память Авраама Линкольна, назвав своего пятиюродного сына в честь президента, он предпочел дать мальчику похожее, хотя и менее по-еврейски звучащее имя Альфред Линкольн.

Иосиф был готов ассимилироваться, и он поставил черту на отказе или сокрытии своего еврейства. И он принял свою роль одного из самых выдающихся евреев страны (некоторые называли его "королем евреев"), хотя отнюдь не был набожным. Его интерес к религии был в основном интеллектуальным. Будучи начитанным человеком, который перед сном пролистывал страницы греческой классики - Горацио Алгер, семейный воспитатель, вспоминал, что Селигман каждый день заканчивал "поглощенный деловыми заботами в восхитительном общении с мастерами литературы и науки", - Джозеф наслаждался религиозными и философскими дебатами. По воскресеньям, когда они с Бабеттой собирались в своем доме на Западной 34-й улице, Джозеф любил приглашать гостей с разными взглядами, чтобы оживить разговор за обеденным столом. Он считал друзьями Генри Уорда Бичера, видного конгрегационалистского священника (и брата Гарриет Бичер-Стоу), а также полковника Роберта Ингерсолла, юриста и популярного оратора, известного своими агностическими взглядами. Не раз он принимал у себя обоих мужчин, стратегически грамотно подбрасывая провокационную тему и откидываясь на спинку кресла во главе стола, чтобы принять участие в острой риторической перепалке, завязавшейся между его гостями.

По своим убеждениям Джозеф был ближе к Ингерсоллу, чем к Бичеру, его иудаизм был скорее культурным, чем духовным, но он оставался яростно преданным своему народу, используя свое политическое и общественное влияние для привлечения поддержки еврейских дел и благотворительных организаций. В течение многих лет он был попечителем больницы Маунт-Синай, которая изначально называлась Еврейской больницей, когда была основана в 1852 году для лечения еврейского населения Нью-Йорка, которое в некоторых случаях сталкивалось с дискриминацией в городских христианских больницах. Он также возглавлял Немецко-еврейское благотворительное общество, в равной степени как общественное, так и благотворительное, которое проводило банкеты и гала-концерты для сбора средств, распределяемых среди различных еврейских организаций. В числе благотворительных акций общество снабжало углем обедневшие семьи иммигрантов и иногда предоставляло им средства, чтобы продолжить миграцию на малонаселенный Запад и из перенаселенного Нью-Йорка, где более состоявшиеся и ассимилированные евреи опасались, что их новоприбывшие единоверцы - необразованные и без гроша в кармане, ютившиеся в полуразрушенных домах Нижнего Ист-Сайда, -