Шрифт:
Закладка:
Когда я видел ее в последний раз, она была той девушкой, которую мне хотелось любить вечно, но спустя полгода ее словно изжевала мясорубка. Она стала тощей — тазовые кости торчали по бокам плоского живота, длинные волосы она обрезала под каре, что, по ее словам, соответствовало образу официантки. Ее улыбка растворилась, лицо потускнело, под глазами появились круги, которые она обильно закрашивала косметикой. Но сейчас краситься у нее получалось плохо. Она потеряла женственность. Потеряла те искры, что так ярко запомнились мне во время знакомства.
Виноват ресторан?
Я не думаю, что ужасное преображение произошло по вине этого убогого заведения. Сколько студентов работает официантами, и далеко не с каждым происходит то, что происходило с ней. Она сильно изменилась, и вопрос заключался в том, почему.
Был мрачный дождливый день, когда я пришел к ним в ресторан, как посетитель. Человек, желающий поужинать. Ко мне подскочила официантка, очень старая на вид, хотя, как мне показалось тогда, она была одного возраста с моей подружкой. Я взял у нее меню — широкий лист цветной бумаги в кроваво-черных тонах. Аппетит резко пропал, хотя то, что было на бумаге, вызвало у меня уважение. Ассортимент совсем не казался скудным. Здесь было даже то, чего не встретишь в крупных общественных заведениях. Я заказал бифштекс, хотя не хотел его есть, порцию жареной картошки, кофе и стал ждать, когда мне принесут заказ. Официантка справилась довольно быстро. Момент — и передо мной стоял первоклассный ужин. Горячее мясо я пытался охладить около пятнадцати минут. Картошка пахла специями. У меня закружилась голова от удовольствия — если бы не чертово мясо, отдающее копченостью и огнем. Оно точно горело изнутри, а когда я начал разламывать его, чтобы добраться до сердцевины, вилка в руках затряслась и покрылась тонким слоем испарины.
Поужинав, я вернулся домой и обнаружил ожог на правой руке. Волдыри еще не вскочили на пальцах, но кожа сильно покраснела. На тыльной стороне ладони между косточками пальцев появились глубокие ямки. Вены тонкой сетью покрывали запястье. Теперь я мог видеть каждую вену в отдельности. Любой врач воспримет это с упреком и скажет, что такого не должно быть. Что вены должны находиться под слоем кожи, а не торчать, как кости дистрофика. Эта патология не может развиться из-за плохого питания.
В тот же вечер я почувствовал странную тягу к маленькому ресторану. Точно забыл там что-то. Я спал и думал, как приятно будет сходить туда позавтракать. Пусть до него час езды из-за пробок на дорогах, но ради этого стоит встать пораньше, умыться, побриться и отправиться, чтобы успеть до работы. К тому же я не рассчитывал увидеть среди официанток свою подругу. Она работала до рассвета и, по всей видимости, утром крепко спала в своей кровати. Могла ли она думать о ресторанчике то же, что и я?
Если у нее имелись подобные мысли, о каком университете могла идти речь?
***
Я сидел за столиком и ждал очередной заказ. Уже две недели я завтракал здесь постоянно. Когда деньги стали стремительно заканчиваться (на работе мне платили около восьми тысяч рублей в месяц), я решил позабыть о ресторанчике, равно как о девушке, с которой мы общались все реже и реже. Она никогда мне не звонила, а я звонил сперва раз в два дня, потом — раз в три, потом — раз в неделю, и так все покатилось вглубь пустого дупла. Моя правая рука высыхала, как потрепанный осенью лист. Внутренне я чувствовал ее, как и прежде, но вот снаружи она выглядела совсем иначе. Совсем не так. И мне это не нравилось. Точнее, я был сильно напуган тем, что кому-то все равно придет в голову об этом спросить. Например, одному из моих пациентов.
Старик с пищевым отравлением попал в инфекционное отделение три дня назад. Коренастый мужик, повидавший на своем пути немало дерьма, о чем никогда не стеснялся рассказывать, как-то раз спросил меня, всегда ли я писал левой рукой. Вопрос был поставлен настолько резко, что в нашу сторону повернулись все пациенты, лежащие в палате: толстый дед со взглядом совы, бабулька с приплюснутым носом, две женщины, вечно разглядывающие модные журналы — как же смешно заниматься этим в сорок пять лет! Все они разом обернулись в мою сторону и прислушались, словно перед залпом. Так и хотелось сказать: «На старт, внимание, марш!», черт бы их побрал! Но в тот раз я просто соврал. Сказал, что да, все время писал левой рукой, а старик посмотрел на меня и сказал, что лгать пациенту врачу гораздо легче, чем врачу пациенту. Я шарахнулся от него. Правую руку я не вынимал из перчатки, но он все же что-то заподозрил. Глянул на нее с презрением, а потом показал свою.
Трудно описать то, что заворочалось у меня внутри. Я смотрел на его руку и видел, что между средним и безымянным пальцем чернеет четыре маленьких прожженных отверстия. Волосы с правого запястья облезли совсем. Еще несколько маленьких дырочек, словно ядовитый грибок, покрывали безымянный палец.
— Видите, что происходит, когда попадаешь не в то место и не в то время!
«Что с вами случилось?» — хотел произнести я, но подавился.
— Это все они, — продолжил старик, не спуская глаз с моей руки, — эти твари из подвала. Они кажутся людьми, пока не могут тебя пристрастить, а когда ты поддаешься им, ложишься на то самое блюдечко с голубой каемочкой, считай, что уже умер.
Он захихикал, а я покрылся мурашками. Одна из бабулек вздрогнула и отвернулась. А старик продолжал:
— Их Преисподняя на улице Кирова открылась на развалинах старой психоневрологической клиники, сожженной немцами во время Второй мировой войны. Позже там отстроили неплохой район, а еще позже заселили людей. Разумеется, смертников, — снова послышался смех. Старик покачивал головой, как осел при виде летней травы. — Говорят, там есть глубокий подвал, куда сбрасывали тела удушенных в газовых камерах. Темное помещение глубоко под землей с выходящей наружу длинной трубой. Они сбрасывали туда и мертвых и живых, а потом поджигали. Ядовитый дым стелился по потолку и выходил через трубу в небо. Сейчас этой трубой пользуются местные кухарки. Наверняка и они не догадываются, что под их ногами — тонны не съеденных огнем костей.
— Откуда вам это известно? — поинтересовался я.
— Фашисты! — выплеснула бабулька. — Как вам совесть позволяет об этом говорить!
— Я ветеран, мой мальчик. Ветеран Великой Отечественной, хотя, когда это все началось, я был слишком мал, чтобы идти на фронт. Мой покойный дед, в прошлом адмирал, кое-что рассказывал о войне. Сам я впервые вышел в бой одиннадцатилетним пареньком осенью сорок третьего года.
