Шрифт:
Закладка:
Хотя по решению руководства Комуча и пришлось снять погоны, отсутствие их нисколько не портило офицерскую внешность Павлова. Как говорится, офицер – он и в бане офицер.
Поручик устремился навстречу девушке. На ходу еще раз одернул, загоняя складки под ремень, гимнастерку, шаг у него сделался невесомо-летящим… Варя тоже вытянулась, становясь тоньше и выше.
Трошин, сделавший было стойку, угас – здесь ему ничего не светило.
Екатеринбург напоминал прифронтовой город: затемненные улицы, окна, плотно прикрытые ставнями, тусклые газовые фонари, зажженные, чтобы экономить электричество, свет их был настолько немощен, что не дотягивал до земли, таял по пути, словно снег в теплом воздухе. Из-под каждой подворотни раздавался злобный собачий лай.
Собак этих пытались и отстреливать, и морили мышьяком, как крыс, и объявляли «заготовку собачьих шкур для нужд местного населения», любившего зимой ходить в теплых пимах и сапогах (собачий мех, как известно, – самый лучший, не пропускает холода, недаром из него целых четыре десятка лет шили амуницию для участников полярных экспедиций), а тварей этих меньше не становилось.
Наоборот, их становилось больше.
Город был погружен в беспрерывный лай – разноголосый, захлебывающийся, сдобренный злобной слюной. Если прислушаться, то собачий лай можно было засечь не только в подворотнях, но и в подвалах, на чердаках, он доносится даже из брошенных пустых квартир – собаки поселились и там. Такое складывалось впечатление, что лает весь город.
По ночам на промысел выходили «гоп-стопники» – плечистые небритые мужики, побрякивающие метровыми цепями, намотанными на кулак, с финками, притороченными к кожаным поясам.
Увидев какого-нибудь приличного господина, идущего под руку с дамочкой, они орали зычно, во всю глотку:
– Стоп! – и дружно на онемевшую парочку: – Гоп!
Как правило, «гоп-стопники» оставляли мужчину в одном нижнем белье, все остальное сдирали безжалостно, могли даже и белье содрать, но если исподнее приванивало или было в пятнах, его не брали, иногда еще не брали из-за мужской солидарности – чем же гражданин революционной России будет прикрывать свое достоинство, женщин оставляли в розовом изящном белье, украшенном тонким кружевом.
Розовый цвет в ту пору был в особом почете в молодом революционном государстве, городской Совет солдатских и рабочих депутатов подумывал о том, как наладить выпуск женского белья красного цвета. Чтобы пышнотелые уральские купчихи не уклонялись от выполнения своего революционного долга в постели и помнили, в какое время они живут.
С наступлением сумерек Ольга Сергеевна Каппель на улицу старалась не выходить.
Отец ее сильно сдал, постарел, сделался похожим на большой вопросительный знак: пока Строльман работал на заводе – держался, как только ушел в отставку – начал стремительно дряхлеть.
Иногда Ольга Сергеевна проводила ладонью по его щеке и говорила:
– Папа, ты совершенно зарос, стал походить на Деда Мороза.
– Олечка, человеку в моем возрасте положено иметь бороду.
– Бороду, но не заросли дикого кустарника.
Отец грустно опускал голову. Ольга видела худую белую шею, на которую спадали колечки нестриженых седых волос, хрящеватые уши, натруженные жилы, бугристо выступающие под кожей, и невольно всхлипывала от прилива жалости к отцу, вздыхала зажато:
– Эх, папа!
Да, отец начал сдавать слишком стремительно.
А вот дети радовали ее. Танюша хоть и была еще ребенком, но черты взрослого человека, будущей красавицы, начали все отчетливее проступать в ней. Ольга Сергеевна как-то застала дочь врасплох, когда та стояла в модных ботинках с высокой шнуровкой и собольей муфтой, натянутой на руки, и не удержалась, воскликнула с изумлением:
– Ох, Танька!
Кирюша тоже радовал – несмотря на трудное время, не болел, не скулил, в холодные дни, когда нечем было топить печь, не плакал. Ольга Сергеевна выхватывала его из кровати, закутывала в меховую жакетку:
– Ты растешь у меня настоящим мужчиной!
Как-то отец принес домой газету, отпечатанную на плохой сероватой бумаге, с расплывающимися в нескольких местах буквами – потекла краска, – развернул ее перед дочерью:
– Полюбуйся, Оля, на этот революционный листок!
– Таким листком диван накрыть можно. Это целое одеяло.
– Ты прочитай, что тут написано. На первой полосе, вверху, справа… Видишь заметку в кудрявой рамочке?
– «На Волге объявился новый наймит Антанты – Каппель», – прочитала Ольга Сергеевна и умолкла.
– Читай дальше, – попросил отец.
– «На Волге объявился новый наймит Антанты – Каппель», – повторила Ольга Сергеевна и вновь умолкла.
– Ты дальше читай, дальше!
Ольга Сергеевна почувствовала, что у нее онемели, сделались чужими губы – перестали слушаться, язык тоже перестал слушаться, радость жаркими молоточками застучала в висках.
– Это Володя, – прошептала она, – живой.
– Живой, Оля, – подтвердил старик Строльман, – и, судя по всему, здорово сыпанул перца под хвост красным. Видишь, как они на него обозлились, – старик взял газету в руки, – обзывают предателем, империалистическим пауком, исчадием, царским прихвостнем, – старик вновь пробежался по заметке глазами, – пресмыкающимся гадом, клещом, врагом, гнидой. – Строльман покашлял и махнул рукой, – и те де, и те де.
– Живой, – вновь прошептала Ольга Сергеевна, в неверящем движении прижала руку ко рту, вновь заглянула в газету: – Самара – это далеко отсюда?
– Прилично. Примерно так же, как и до Москвы. – Лицо старика Строльмана сделалось озабоченным. – Ты это, Оля, ты это… Не говори никому, что твоя фамилия Каппель…
– Почему, папа?
– Да большевики не простят нам, что Володя нанес им поражение. Мстить будут. До него они не дотянутся, а до нас с тобою дотянутся легко. Строльман ты, Строльман! Ольга Сергеевна Строльман! Понятно?
Ольга задумалась. Внезапная радость родила внутреннее торжество, у нее даже лицо изменилось – помолодело, сделалось красивее.
– Вряд ли, папа, большевикам будет сейчас дело до меня. Им не до этого.
– Не скажи, дочка! – старик Строльман предостерегающе поднял указательный палец, ткнул в газету пальцем, велел Ольге Сергеевне: – Ты глянь получше, может, там не только эта статья посвящена нашему Володе.
Та быстро пробежала по газетному листу глазами. Отец оказался прав: про «наймита Антанты Каппеля» было опубликовано целых четыре материала: два из них были преподнесены как письма красноармейцев, побывавших в каппелевском плену и «чудом вырвавшихся из рук белогвардейских палачей», две – обычные заметки.
– Никогда не поверю, что Володя способен истязать и расстреливать пленных, – неожиданно жалобно проговорила Ольга Сергеевна, глянула на отца, словно ища у него поддержки, но тот, приняв отчужденный вид, свел в одну линию мохнатые брови:
– Это – дела военные, я в них ничего не смыслю.
– Папа, при чем тут дела военные или невоенные?.. Это вещь такая – тут все построено на внутреннем «я», на том, есть у человека тормоз или нет. Володя – из тех людей, который никогда не поднимет руку на человека, у которого нет оружия… Я очень хорошо знаю Володину натуру.
– А если у противника оружие? – старик Строльман сердито шевельнул бровями.
– Тогда кто раньше выстрелит, то и победит. Но это совсем не то, чтобы уничтожать пленных. Эти люди… – она негодующе тряхнула газетой, – эти
