– Ни слова. Ну всё, вам тут больше нечего делать.

– Что значит «вам»? А вы что, не пойдете домой?

– Нет, – только и сказал Баррис.

Какое-то время мы втроем шагали по темной дороге молча. Я гадал про себя, что намерен предпринять Баррис, но он не сказал больше ни слова, пока не дошел с нами до самого крыльца. Тут он пожал руку Пьерпонту, потом мне, попрощался так, словно собирался в дальний путь, и двинулся к воротам.

– Когда вы вернетесь? – крикнул я ему в спину.

Он остановился, подошел к нам и снова пожал руки с такой дружеской нежностью, какой я никогда за ним не замечал.

– Я собираюсь, – произнес он, – прикрыть эту златогонную лавочку. Вы, ребята, понятия не имели, чем я занимался все эти дни, когда ходил прогуляться по вечерам после ужина. Но теперь я вам расскажу. Между делом я прикончил уже четверых… Мои ребята прикопали их у ручья, аккурат за четырехмильным камнем. В живых осталось трое: Блескун, которого мы взяли, еще один разбойник по прозвищу Желтяк, и третий…

– Третий? – нетерпеливо повторил Пьерпонт.

– Третьего я еще не видел. Но я знаю, кто он и что он такое, – да, знаю! И если в его жилах течет человеческая кровь, то нынче ночью она прольется.

Не успел он договорить, как послышалось тихое влажное чавканье. Через луговину, раскисшую в грязь, к нам молча приближался всадник, в звездном свете вырисовывался лишь силуэт. Когда он подъехал, Баррис зажег спичку – и мы увидели, что через луку седла переброшен труп.

– Желтяк, полковник Баррис, – отрапортовал верховой, приветственно коснувшись широкополой шляпы.

Сообразив, что нам представили мертвеца, я вздрогнул и отступил на шаг. Глаза трупа были широко раскрыты, тело уже окоченело.

– Опознан, – сказал Баррис. – Отвезите его к четырехмильному столбу, Джонстон, а пожитки отправьте в Вашингтон. Да смотрите, не забудьте опечатать!

Всадник со своей ужасной ношей развернулся и пустил коня легким галопом, а Баррис снова, в последний раз, пожал нам руки. И двинулся прочь – весело, с какой-то шуткой на устах, а мы с Пьерпонтом зашли в дом и битый час просидели у огня в прихожей, задумчиво помалкивая и потягивая трубки. Наконец, Пьерпонт не выдержал и вскричал:

– Как жаль, что Баррис не взял с собой хоть одного из нас!

В душе я был с ним согласен, но все равно возразил:

– Баррис знает, что делает.

Это соображение ничуть нас не успокоило и не вызвало желания продолжать разговор. Спустя несколько минут Пьерпонт пожелал мне спокойной ночи и кликнул Хаулита, чтобы тот принес горячей воды. Когда Хаулит окружил его должной заботой и увел на боковую, я погасил все лампы, кроме одной, отослал собак с Дэвидом и отпустил Хаулита на ночь.

Ложиться не хотелось: я знал, что все равно не усну. На столе у камина лежала книга. Я открыл ее и пробежал глазами пару страниц, но мысли мои блуждали далеко.

За распахнутыми ставнями сияли звезды. Луны этой ночью не было, но все небо искрилось звездной пылью, заливая луг и лес светлым сиянием, ярче лунных лучей. Далеко в лесу мне почудился голос ветра – ласкового, теплого ветерка, шептавшего имя «Изонда».

«Слушай», – вздыхал голос, и деревья, колыхавшиеся на ветру, вторили ему дрожью каждого листочка: «Слушай!». И я слушал.

Там, где высокие травы трепетали от трелей сверчка, я слышал ее имя – «Изонда», я слышал его в шорохе жимолости, над которой порхали серые ночные мотыльки, я слышал его в росе, каплющей со стрехи, – кап, кап, кап. Тихий луг шептал ее имя, журчанье лесных ручьев повторяло: «Изонда, Изонда», – и, наконец, вся земля и все небо заполнились нежным перезвоном: «Изонда, Изонда, Изонда». В кустах у крыльца запел соловей, и я прокрался на веранду послушать. Он умолк, но вскоре опять запел, на сей раз подальше от дома. Я отважился выйти на дорогу. Новая рулада донеслась из чащи, и я пошел на голос соловья, потому что знал: это поет Изонда.

Выйдя на тропу, уводившую от главной дороги в Папоротники, я замешкался, охваченный внезапными сомнениями, но красота ночи манила неудержимо, а соловьи уже распевали наперебой по всему лесу. При звездном свете я отчетливо различал каждый кустик, каждую травинку и цветок: без луны не было и теней. И луг, и ручей, и рощица серебрились в бледном сиянии. Планеты свисали с высокого свода, подобно огромным светильникам, а сквозь паутину их лучей на землю взирали недвижные звезды, спокойные и безмятежные, точно очи самих небес… Я брел по пояс через дебри золотарника, влажные от росы, ступал по полянам, поросшим поздним клевером и диким овсом, шагал мимо черники и тернослива, мимо кустов шиповника, усыпанных багряными ягодами, пока, наконец, тихий лепет ручья Вир-Брук не подсказал мне, что тропа закончилась.

Но я не хотел останавливаться, потому что издали веяло густым ароматом кувшинок, а за невысокими лесистыми утесами и еще дальше, за сырой луговиной, поблескивала серебром озерная гладь и тихо бормотали сонные водяные птицы. Я чувствовал, что надо добраться до озера. И путь был открыт – если я смогу пролезть сквозь густую поросль молодых трав и не угодить в западню калиновых кустов.

Соловьи умолкли, но и без них в лесу хватало всякой живности. Гибкие, проворные тени то и дело перебегали мне дорогу: гладкие норки, ускользавшие во тьму от звука моих шагов, поджарые ласки и мускусные крысы, торопившиеся куда-то на свидание или охоту. Никогда раньше я не видал такого оживления среди мелких лесных существ в ночное время. Я начал задумываться, куда все они так спешат и почему все бегут в одном направлении. Между тем по кустам мимо меня проскакал заяц, а следом, задрав хвост, промчался кролик. Когда я добрался до рощицы молодых буков, меня обогнали две лисы, чуть подальше, ломая ветки, из подлеска выскочила лань, за ней по пятам трусила рысь с горящими, как угли, глазами.

Но лань ее не интересовала, и на меня она тоже не обратила ни малейшего внимания. Как и все кругом, рысь просто неслась на север.

Спасалась бегством!

«Но от кого?» – удивился я про себя. Ни лесного пожара, ни урагана, ни потопа не наблюдалось.

Если Баррис прошел той же дорогой, может, это он всполошил лесных обитателей? Нет, едва ли. Даже если бы по лесу прошагал целый полк, он и то не вызвал бы такого массового исхода.

– Что же могло стрястись? – подумал я, провожая взглядом промчавшуюся мимо куницу. – Что могло