Шрифт:
Закладка:
Огромный дом, в котором мы жили, оказался первой жертвой «комиссии по стратегическому переселению буржуазии». Эта комиссия и руководившие ею стратегические соображения — это было какое-то вопиющее издевательство над здравым смыслом. Какие военные действия имела в виду эта стратегия, оставалось неизвестным. Уличных боев не ожидалось и не было; а если бы они и были, то всякая квартира с окнами на улицу имела одинаковое «стратегическое значение». Тем не менее, образовалась специальная комиссия, с полагающимся штатом «ответственных» и «технических» сотрудников, и начала намечать свои жертвы. Во главе комиссии стоял 18-тилетний стратег Шейнин.
Стратегическая комиссия как-то являлась к нам, осматривала с серьезным видом подвалы и другие помещения, сделала распоряжение об отводе помощникам швейцаров комнат в барских квартирах партера[102] и удалилась. Посещение стратегической комиссии носило настолько несолидный характер, что как-то не верилось в возможность серьёзных результатов этого визита. Однако, через несколько дней наш домовый комитет получил приказ, как обухом ударивший нас по голове.
Я очень жалею, что не сохранил копии этого приказа; он достоин помещения в музей. Приказ гласил, что жильцы трех верхних этажей должны в течение 24 часов оставить свои квартиры. Взять с собой разрешалось по 2 смены белья и на каждого члена семьи по одной ложке, вилке, ножу, тарелке и проч. Все остальное предписано было оставить в квартирах.
Одновременно с объявлением нам приказа стратегической комиссии, на лестницах между несчастным седьмым и шестым этажами, были поставлены красноармейцы, которые следили за тем, чтобы никакие вещи не переносились из обреченных квартир в нижние… Тем не менее, разумеется, главной заботой всех верхних жильцов было именно стремление спустить так или иначе все портативное имущество в те квартиры, которые должны были уцелеть. И те 24 часа, которые продолжали срок нашего ультиматума, в особенности ночные часы, были посвящены перетаскиванию вещей черным ходом, в скрытом под платьями виде и т.п.
На следующий день стратегическая комиссия в полном составе явилась в наш дом и, в сопровождении домового комитета, начала осмотр подлежавших выселению квартир. Осмотреть их до издания своего приказа Комиссия не удосужилась.
Я был тогда членом Домкома, избранного еще до прихода большевиков, и проделал вместе с тов. Шейниным и другими этот обход обреченных квартир. Я никогда не забуду этих нескольких часов унижения — унижения за себя и за тех, кого мы стремились защитить. Во всех квартирах нас встречала та же картина.
Благоустроенная обстановка, уют. Некоторые следы поспешного изъятия отдельных ценных предметов. Вся семья в сборе, налицо и комнатонаниматели. Все вооружены «бумажками» — удостоверениями о принадлежности к той или другой категории привилегированного сословия: к советским служащим, артистам, членам профессиональных союзов и т.д. В глазах — испуг, трепет, иногда отчаяние. Говорятся бессвязные слова, взывают к справедливости или снисхождению. Наши стратеги отвечают или с презрительной сдержанностью или с издевательски-притворным сочувствием. Число комнат и состав жильцов записывается, документы приобщаются к делу, и мы идем дальше — из квартиры в квартиру, из этажа в этаж.
Осмотр кончен. Комиссия садится за стол и готовит свою резолюцию. Через четверть часа она объявляется жильцам. Подлежат освобождению все квартиры, кроме квартир певца Смирнова[103], жены одного московского большевика и еще двух или трех. Правила о взятии вещей несколько смягчаются. Зато строго предписывается оставлять квартиры в порядке, с полным оборудованием и, в частности, не прикасаться к библиотекам. Домовый комитет составлял впоследствии описи всех оставленных в каждой квартире вещей и передавал их под расписку новым жильцам; в России тогда еще была лишняя бумага…
Вечер. Стратегическая Комиссия, сделав свое дело, удалилась. Но наш дом продолжает быть в лихорадочном оживлении. Линии окон всех обреченных квартир ярко освещены: за ними наспех собирают и упаковывают вещи. Это продолжается всю ночь. А с утра двор полон площадок и возов, развозящих по родным и знакомым достояние выселенных…
Господа члены стратегической комиссии сразу облюбовали наш дом и, до самого ухода большевиков в августе 1919 года, не оставляли нас в покое. Прежде всего они поселились у нас сами. Шейнин занял комнату у почтенного присяжного поверенного Ш. и первым его действием по укреплению завоеванной стратегической позиции было то, что он вырезал из рамок расставленные в комнате семейные фотографии и вставил в рамки свои. В остальных освобожденных квартирах разместились военные, чекисты, а в некоторых — какие-то подозрительные рабочие. Раз десять в течение этих месяцев нам снова грозило выселение, дом осматривался, состав жильцов переписывался, даже назначался к нам особый комендант по переселению. Но наш переизбранный домовой комитет (в котором я участия уже не принимал) сумел войти в контакт с Жилищным отделом и, при посредстве этой высшей инстанции, парализовал действия стратегической комиссии. Главнейшим средством к этой цели были обеды и ужины, которыми Комитет угощал членов жилищной коллегии в организованной у нас общественной столовой. При этом приходилось быть, по возможности, внимательными хозяевами; и когда каким-то образом стало известно, что один из членов коллегии «обожает» тыквенные семечки, наши жильцы специально отправлялись на базар, чтобы добывать к столу тыквенные семечки…
* * *
Заступником моей квартиры был все это время покойный Гессель Рувинович Гинзбург. Это был глубоко честный и добрый человек, совершенно не гармонировавший со средой, в которой он оказался. Вечный студент, перебывавший на всех факультетах; неблагонадежный, посидевший по тюрьмам; по способу заработка репетитор и учитель, — он в 1918 году, по внутреннему убеждению, примкнул к партии коммунистов. Когда большевики заняли Киев, Г.Р. пошел работать в жилищно-реквизиционный отдел, полагая, — и не без основания, — что именно там будут злоупотребления, от которых он страстно желал оградить советскую власть. Разумеется, его — человека уже немолодого и вполне интеллигентного, — приняли с распростертыми объятиями. Ему давали ответственные назначения и в конце концов он стал членом коллегии Отдела Коммунального хозяйства — то есть большевизированной Городской управы, — заведовавшим юридической и жилищной частью.
Среди советских властителей Г.Р. занимал совершенно исключительное положение: он был коммунистом и работал в самом ненавистном советском учреждении — в жилищном отделе, — и вместе с тем, я ни от кого не слышал о нем буквально ни
