слишком скоро. А я не подготовила прощальных слов и не знала, что сказать.

Казалось, даже Игорь боялся дышать.

Сомкнув пальцы вокруг партитуры, Фредерик выпрямился во весь рост.

– Но как вам удаётся касаться бумаги? – прошептал Генри.

– Это ведь мой якорь. – Фредерик улыбнулся и провёл призрачным пальцем по первой странице. – Думаю, мне предназначено коснуться её.

Я подождала, сколько хватило сил:

– А почему ничего не происходит? Вы всё ещё здесь. Ничего не получается?

– Генри, будь любезен, принеси мне скрипку, – спокойно попросил Фредерик. – И давайте все соберёмся на сцене.

– Ах! – Я посмотрела вслед Генри, который выбрался из туннеля, и внезапно почувствовала себя совсем маленькой, меньше нонни. – Вы должны сыграть свою музыку, да?

Фредерик положил свободную руку мне на плечо.

– У каждого якоря есть цель, он должен сослужить какую-то службу, чтобы его обладатель обрёл цельность. Что есть музыка, которую никто никогда не слышал?

– Просто чернила на бумаге, – глухо произнесла я.

Тилли летала рядом, лёжа на боку и щурясь на меня:

– Оливия, что с тобой?

В то же время Джакс спросил:

– Что случилось, Оливия?

– Всё хорошо, – ответила я, хотя это была неправда. Сначала Маэстро плачет, теперь Фредерик уходит. Всё произошло так быстро. Я ощутила пустоту и усталость. – И, кстати, вы опять говорите одновременно.

Тилли сделала в воздухе небольшой круг, Джакс улыбнулся. Им нравилось, когда я говорила им об этом.

Пока Генри и призраки проверяли, все ли разошлись из зрительного зала, я уложила нонни спать. Из-за закрытой двери Маэстро, как всегда, гремела музыка, сотрясая стены. Я автоматически отметила про себя: снова вторая симфония Малера. Это даже хорошо, он не будет нас слышать.

Генри встретил нас на сцене со старой скрипкой из подвала, и пальцы Фредерика обвили гриф. Прозрачные серые струйки стали напоминать живую плоть. Композитор поднёс инструмент к плечу и прижал его подбородком. Послышался глухой гул, как если бы в соседней комнате работал телевизор с выключенным звуком.

Фредерик щипнул струны, и в ушах зазвенело тонкое пиццикато. Музыкант медленно поставил смычок на гриф.

Раздался ужасающий неблагозвучный скрежет.

– Ну вот, – застенчиво проговорил Фредерик. – Похоже, даёт о себе знать долгое отсутствие практики. Мне нужно немного времени.

Мы собрались вокруг дирижёрского пульта на краю сцены и стали ждать, пока Фредерик снова начнёт чувствовать скрипку. Меня посетили смутные воспоминания о таланте композитора. В ночь одержимости его дар оставил у меня в мозгу глубокое впечатление, напоминавшее то ощущение, с которым я держу в руках уголь и альбом; это мой талант, моя скрипка.

– Жаль, что мы не сможем услышать эту музыку по-настоящему, – прошептал Генри, придвигаясь ко мне, – в исполнении оркестра. Если после смерти я встречу этого негодяя Томаса, то уж скажу ему всё, что о нём думаю, не сомневайся.

Я кивнула. Мне лучше было помолчать: меня так и подмывало попросить Фредерика перестать мучить скрипку, а это несправедливо.

Через несколько минут Фредерик прекратил свои упражнения.

– Хочу поблагодарить вас обоих, – сказал он. – Я не знаю, что произойдёт дальше и надолго ли я ещё останусь с вами.

И он послал мне невероятно добрую улыбку. Ну и пусть она была оплывающей, чёрной и деформированной. Фредерик был моим другом. Скоро ему предстояло уйти, и следовало пожелать ему удачи, потому что его ждало безопасное и счастливое место, где ему не придётся больше сопротивляться Лимбу. Какой ужас – из лучших побуждений искренне желать, чтобы твой друг покинул тебя.

– Но, я надеюсь, вы меня запомните, – продолжил Фредерик. – А я вас точно не забуду. Если только это возможно в загробном мире. – По щекам у него скатились капли чёрного дыма. – Надо же. Я вдруг разволновался. Не умею прощаться.

Джакс шмыгнул носом и уткнулся в бок мистера Уортингтона. Тилли смотрела в пол.

– Не волнуйтесь, Фредерик, – сказал Генри. – У вас получится.

Я изо всех сил изображала на лице улыбку, хотя готова была разрыдаться.

Потом Фредерик начал играть, и хотя я ненавидела музыку и всё, что с ней связано, но отличать мастерские произведения умела.

Такие, как это.

Когда слушаешь хорошую музыку, испытываешь странное чувство. Начинается с какого-то смутного трепета, с горячего тугого узла в груди. Поначалу он крошечный, как искра в тёмной комнате, но затем прорастает, струится сквозь тебя. И потом вдруг оказывается, что всё тело, от макушки до кончиков пальцев на ногах, охвачено огнём. Горячий узел в груди превращается в пузырь, наполненный всем лучшим в мире, и тогда безумно трудно усидеть на месте – хочется побежать, или пуститься в пляс, или вскочить и прокричать всему свету об этой музыке – иначе взорвёшься.

Вот что я ощутила той ночью. И, судя по выражению лица Генри, он пережил то же самое.

Фредерик отыграл весь концерт и закончил размашистым движением смычка. Потом произнёс: «Ах!» – и поклонился. Мы аплодировали ему стоя, он сиял… И вдруг глаза у него распахнулись, он снова ахнул и, сказав «О боже», вздохнул и осыпался, словно порыв ветра разогнал облако дыма. Всего на мгновение ярко вспыхнула молния, раздался хлопок, и высокий электрический гул стих.

Фредерик исчез.

Скрипка и смычок упали на сцену.

Мы долго смотрели на инструмент, на разбросанные вокруг него ноты. Я первой вышла из оцепенения – собрала листки и разложила их по порядку; Тилли, Джакс и мистер Уортингтон молча витали позади меня. Они и потом не произнесли ни слова.

Отправившись провожать Генри на автобус, я оглянулась. Привидения стали маленькими и тёмными и дрожащей кучкой парили над сценой, не отрывая глаз от того места, где недавно стоял их товарищ.

Небо было холодным и звёздным. Мы с Генри почти не разговаривали – между нами возникла какая-то тяжёлая неловкость. Мы помогли призраку перебраться в иной мир. Счастлив ли теперь Фредерик?

– Ну ладно, – сказал Генри, когда подъехал его автобус, – увидимся в школе.

Казалось, он был расстроен не меньше меня.

Я, часто глотая, смотрела в тёмные окна «Счастливого уголка».

– Да. Пока.

Проводив Генри, я отнесла партитуру концерта Фредерика в музыкальную библиотеку. Это произведение достойно того, чтобы его исполняли, и должно находиться среди нотного собрания филармонии. Интересно, что скажет Маэстро, когда найдёт эти ноты, и будет ли у него вообще шанс обнаружить их? Останется ли концертный зал домом для его оркестра?

Вернувшись в свою комнату, я подтащила раскладушку к кровати нонни, забралась под одеяло и положила руку бабушке на запястье, чтобы чувствовать, что я всё ещё в этом мире.

Теперь, когда Фредерик