София ничего не сказала младшим братьям, но тут же вспомнила о судьбе царя и его семьи, погибших в русской революции. Страшные рассказы о русских аристократах, ставших жертвами кровавой охоты, все время появлялись в газетах. София очень старалась не показывать ни эмоций, ни страха своим чешским «защитникам»[437].

Каждому из сирот Гогенбергов позволили ехать с одним маленьким чемоданом со сменой белья и одежды и школьными учебниками. Нельзя было брать ни сувениров, ни личных вещей, ни семейных фотографий, ни фотоальбомов. Под бдительным надзором охранников дети и тетя Генриетта тщательно отбирали вещи. Когда кто-то из полицейских офицеров ненадолго отвернулся, София сунула дневник к себе в сумку. Максимилиан попробовал сходить в свою комнату за фотографией родителей, но его вернули[438].

Детей заверили, что правительство сохранит Конопиште и Хлумец в целости и сохранности, что никто ничего не украдет, не повредит и не уничтожит. Когда они выезжали из замка, стало ясно, что это не просто отъезд. Полиция осмотрела их вещи. У Софии нашли дневник, но разрешили взять его с собой[439].

Фриц Ностиц-Ринек сопровождал детей, пока они благополучно не добрались до своего дяди Туна. Замок Конопиште, спасенный и любовно восстановленный их отцом, перешел в собственность государства. Дети потом сменили немало мест жительства, но Конопиште навсегда остался для них родным домом[440]. Недолго задержавшись у родственников Тунов, они уехали в Вену, к эрцгерцогине Марии-Терезе, своей бабушке по линии Габсбургов, а от нее в Артштеттен, где долго и напрасно ждали, когда их пригласят обратно[441].

Франц-Фердинанд отремонтировал и обновил Артштеттен, увенчав семь его высоких башен куполами-луковицами, похожими на те, которые он видел на православных соборах. С восточной стороны самым знаменитым соседом замка было бенедиктинское аббатство в Мельке. Западнее располагалось любимое место паломничества их родителей, часовня Марии Теферль. Вместительная капелла самого Артштеттена служила церковью для соседней деревни. Рядом с ее алтарем были могилы их матери и отца[442].

На деревенской площади стоял памятник убитым в Первую мировую войну солдатам. Как и на многих других каменных и деревянных памятниках и в Австрии, и во всем мире, на нем были написаны имена павших. Первыми шли имена эрцгерцога Франца-Фердинанда и герцогини Гогенберг[443]. Замок был хорош и удобен, но с ним не было связано ни одного счастливого воспоминания, как с Конопиште.

Через полтора года после перемирия Европа утратила иллюзии. Адольф Гитлер все еще служил в остатках немецкой армии. У него не было ни другого дома, ни другого места для оттачивания политических навыков. Сначала он охранял российских военнопленных и железнодорожную станцию в Мюнхене, а потом был отобран для обучения политической агитации и публичным выступлениям. Преуспев и в том и в другом, Гитлер получил приказ наблюдать за революционной деятельностью в армии и вне ее[444].

В один из пивных залов Мюнхена, на собрание крошечной Немецкой рабочей партии Германии, Гитлера отправили с указаниями: держаться как можно неприметнее, одеться в гражданское, обратить внимание на любую революционную пропаганду и незаметно исчезнуть. Он повел себя совершенно иначе. Его разъярил какой-то высоколобый профессор, ратовавший за союз немецкой Баварии и Австрии. Гитлер буквально взорвался: он атаковал словами, высмеивал, издевался, унижал оратора и заставил-таки его замолчать. Бывал он и в других местах, где проводились партийные собрания, в том числе и в огромном Хофбройхаусе. Там он произнес пламенную речь перед более чем сотней внимательных слушателей. В секретном полицейском отчете особо отметили его «выдающиеся ораторские способности»[445].

Такая реакция стала настоящим сюрпризом для Гитлера[446]. Через три дня он официально вступил в эту маленькую партию, ставшую своеобразным политическим клапаном для его ярости, расизма, ораторских навыков[447]. Потом он писал, что с 1919 по 1923 год он ни о чем, кроме революции, не думал[448].

Адольф Гитлер был уверен, что партия пригодится для возрождения Германии и ее сплочения против политических и военных недругов[449]. Вскоре она стала называться Национал-социалистической рабочей партией Германии, а Гитлер заделался там главным оратором и 24 февраля 1920 г. в Хофбройхаусе представил ее политическую платформу. Ему с восторгом внимали две тысячи человек. Любой из живших в Вене в одно время с Гитлером без труда узнал бы его излюбленные темы. Но он буквально воспламенился, когда заговорил об объединенной Германии, апеллируя к скрытым страхам, предубеждениям и стремлениям своих слушателей. Гитлер призывал вместе с ним идти к великой Германии, чьими гражданами могут стать только люди немецкой крови[450].

Гитлер и не думал скрывать свой ярый антисемитизм, несмотря на то что евреями были его друзья в венском мужском общежитии, командир, наградивший его Железным крестом, врач, который ходил за его умиравшей матерью[451]. И в конце концов он обрел благодарную аудиторию. В марте, демобилизовавшись из армии, он с головой ушел в работу в партии, которая стала широко известна под названием нацистской. В то время почти никто в Германии и уж точно никто в Англии и слыхом не слыхивал об Адольфе Гитлере.