Но об осиротевших детях Франца-Фердинанда слышали точно.

Герцога Портлендского (Уильяма Кавендиша Бентинка) не оставила равнодушным весть об их изгнании из Конопиште. Сначала он думал, что это всего лишь бюрократическая ошибка, но в то же время опасался, не отомстили ли Габсбургам таким образом. Герцог Портлендский написал чехословацкому президенту Масарику: «Прямой секвестр дома и поместья в Конопиште был незаконен ввиду морганатического брака эрцгерцога»[452]. Президент ответил лично: «Собственность, о которой идет речь, была отобрана для предотвращения ущерба, который могут принести жители окружающей местности… по миновании опасности дети эрцгерцога смогут возобновить владение домом и тем, что в нем находится… поместье же будет приобретено государством с выгодой для детей»[453].

Письмо Масарика посулило сиротам зыбкую надежду, но в последние дни жизни Гогенбергов в Конопиште произошло нечто более определенное и радостное. София и Ностиц-Ринек вступили в переписку и так, по переписке, влюбились друг в друга[454].

Через полтора года после изгнания София, Макс и Эрнст вернулись в Чехословакию, но не к себе домой. В 1920 г. в Квассице, поместье дяди Туна, отпраздновали свадьбу Софии и Фрица. Они с мужем стали владельцами большого особняка в Праге, загородных поместий и домов. Максимилиану и Эрнсту было разрешено присутствовать на церемонии, но потом они должны были немедленно уехать из страны. Новобрачная осталась в Чехословакии и начала новую, семейную жизнь[455].

До свадьбы Софии с тетей Генриеттой разрешили съездить в Конопиште, где они надеялись найти какие-нибудь материнские платья, чтобы принарядить Софию на торжество. Возвращение оказалось болезненным. Прежние слуги все так же работали в поместье и встретили их очень тепло, а вот суровые охранники не спускали с них глаз. Софии не разрешили даже потрогать ни одну вещь ее родителей. Сокровищ семьи больше не было на своих местах. Кое-что вообще пропало[456]. И за Софией, и за теткой бдительно следили, но по наспех нацарапанным запискам и перешептыванию с бывшим поваром она поняла, что семейство президента Масарика орудовало в их доме, как на складе. Его жена, урожденная американка, разгуливала по парку в шубе герцогини Гогенберг. Его дочь позаимствовала седло и аксессуары для верховой езды, принадлежавшие Софии. Это было последнее, что подарили ей родители. Единственная дочь Франца-Фердинанда увозила из дома своего детства только пару собственных туфель, немного белья, но ни одной материнской вещи[457].

Трое Гогенбергов не разлучались с самого рождения. Свадьба Софии означала, что теперь их разделят мили, границы и государственная бюрократия. София могла навещать братьев в Артштеттене, но недружественное чехословацкое правительство как могло затрудняло их поездки в Чехословакию. На ее свадебный день легла тень печали[458].

Софии никогда не нравились ее свадебные фотографии, где улыбался только один граф Тун. Эрнст унаследовал волнистые светлые волосы своих габсбургских родственников и сделался рослым красавцем. Он был гибок, крепок, но смотрел сердито и невесело. Максимилиан, темноволосый и похожий на мать, как будто удивлялся. София, теперь уже ниже своих младших братьев, расцвела и стала статной темноволосой красавицей, но на ее лице не было радости[459].

За несколько недель до свадьбы Софии Гогенберг покончил с собой принц Иоахим Прусский, младший сын эмигрировавшего германского императора[460]. Шептались, что он не сумел пережить неопределенность своего будущего. Отчаяние охватило не одного только принца. Никто в Европе не знал, чего ждать от будущего. Экономическая нестабильность и политический хаос были, казалось, везде.

Из трех детей эрцгерцога Франца-Фердинанда только у дочери ненадолго сбылись мечты. Она вышла за мужчину, которого любила, одних с ней глубокой веры, взглядов и интересов. Они поселились пусть не в стране, но все-таки в местах, где родились. У ее мужа были большие поместья северо-западнее Праги, и они могли жить безбедно. Фриц охотился на землях, много веков принадлежавших его аристократической семье, и они с женой радовались своей простой и здоровой жизни на лоне природы[461].

В большом барочном пражском особняке Ностиц-Ринеков хранилось пятнадцать тысяч редких книг, в том числе и подлинные рукописи Николая Коперника. Особняк стоял на Мальтийской площади рядом с Пражским градом, а значит, вся культура, театры и музыка города были к их услугам. Семья Фрица покровительствовала Шопену и Моцарту. Она построила городской оперный театр, где состоялась премьера знаменитой оперы Моцарта «Дон Жуан». Прошло время, и теперь три сына и дочь замкнули семейный круг[462].

Если жизнь Софии Гогенберг уподобить какой-нибудь из любимых ею симфоний, то можно сказать, что ее детство прошло в темпе спокойного аллегро – быстро, радостно, живо, но мирно. Вторая, сумрачная после Сараево часть походила на летаргически медленное адажио. Стремительная и радостная жизнь молодой жены и матери летела в ритме аллегро или скерцо, но вышла на неожиданную коду, стремительный и скорый финал.

В 1921 г. чешское правительство приняло закон о конфискации крупнейших поместий страны, перераспределении земельных угодий и лишении аристократии старинных титулов. Они все-таки остались в ходу, но конфискация была очень строгой. София и Фриц сохранили свои загородные дома в Фалькенау и Генрихгруне, но окрестные земли отобрали у них одним росчерком пера[463].

Максимилиану и Эрнсту Гогенбергам повезло меньше. У них конфисковали Конопиште и Хлумец со всеми зданиями и землями. О Чехословакии теперь остались одни воспоминания. Президент Масарик не сдержал ни одного своего обещания, будто забыв о настойчивых просьбах герцога Портлендского и данных ему письменных заверениях[464].

Масарик ссылался на положение Версальского договора, которое разрешало изъятие «всякой собственности короны, а также частной собственности членов бывшего правящего дома Австро-Венгрии»[465]. Граф Тун немедленно подал в суд, оспаривая конфискацию собственности Гогенбергов. Он утверждал, что ни родственники Габсбурги, ни государство никогда не признавали детей эрцгерцога законными членами правящего дома[466].