придумывают, и другие – которым доводится исключительно исполнять. Различие в ранге может быть разительным или едва ощутимым[996], восхождение вверх – абсолютно немыслимым или само собой разумеющимся, связанный с деятельностью почет – почти одним и тем же, с плавными и незаметными оттенками, или отличаться радикально. Противоположность между ними всецело зависит от традиции и закона, дарования и имения, численности народонаселения, уровня культуры и экономического положения, однако в любом случае она имеется, причем задается самой жизнью и неотменимо. Несмотря на это, в плане экономическом никакого «рабочего класса» нет: его изобрели теоретики, имевшие перед глазами свойственное как раз переходному периоду положение фабричных рабочих в Англии, почти лишенной крестьянства промышленной стране, и распространившие эту схему на все культуры и все эпохи, пока политики не сделали ее средством для создания партий. Реально же существует необозримое количество видов чисто исполнительской деятельности в цеху и конторе, машбюро и корабельном трюме, на проселках и в шахтах, на лугу и в поле. Во всем, что с ними связано, – вычислениях и погрузке, разноске и ковке, шитье и присмотре – достаточно часто отсутствует то, что придает жизни, помимо простого ее поддержания, достоинство и привлекательность, какие бывают сопряжены с сословными задачами офицера и ученого или же персональными успехами инженера, администратора или купца, однако между собой все эти категории абсолютно никак не сопоставимы. Дух и тяжесть работы, ее местонахождение в деревне или же крупном городе, объем и степень напряженности работ позволяют батраку и банковскому служащему, кочегару и портновскому подмастерью жить в совершенно разных экономических мирах, и, повторяю, лишь партийная политика очень поздних периодов соединила их лозунгами в единый протестующий союз, с тем чтобы воспользоваться их массой. Напротив того, античный раб есть государственно-правовое понятие, а именно для политического тела античного полиса не существующее[997], между тем как он может быть в плане экономическом крестьянином, ремесленником, даже директором и крупным купцом с громадным имуществом (peculium), с дворцами и виллами и целой свитой подчиненных, в том числе и «свободных». Ниже обнаружится, чем еще, кроме перечисленного, является он в позднеримскую эпоху.

3

С началом всякого раннего времени начинается экономическая жизнь в стабильной ее форме[998]. Население обитает в сельской местности и ведет исключительно крестьянский образ жизни. Переживания{685} города для него не существует. То, что выделяется здесь из деревни, из замка, крепости, монастыря, участка храма, – не город, но рынок, простая точка пересечения крестьянских интересов, обладающая в то же время, само собой разумеется, также и определенным религиозным и политическим значением, без того, однако, чтобы здесь могла идти речь о какой-то обособленной жизни. Обитатели его, даже если они ремесленники или купцы, все же воспринимают окружающее как крестьяне и так или иначе занимаются также и крестьянской деятельностью.

То, что выделяется из жизни, в которой каждый что-то производит и потребляет, суть блага, добро и «обмен благами» – слово, соответствующее любому обращению раннего времени вне зависимости от того, был ли данный предмет доставлен издали или же обращается внутри деревни или даже одного и того же двора. Блага, добро как имущество – это то, что тонкими нитями своей сущности, своей души привязано к жизни, произведшей его на свет или в нем нуждающейся. Крестьянин гонит «свою» корову на рынок, женщина хранит «свои» украшения в сундуке. Человек «обрастает» добром, и слово «имение» (Besitz){686} восходит к растительному происхождению собственности, с которой срослось корнями лишь это, и никакое иное, существование[999]. Обмен в такое время – это процесс, посредством которого блага переходят из одного жизненного круга в другой. Оценивает их жизнь в соответствии со скользящей, прочувствованной мерой данного мгновения. Еще не существует ни понятия стоимости, ни всеобщего мерного товара, а золото и монеты являются не чем иным, как благами, ценность которых определяется редкостью и неразрушимостью[1000].

В такт и ход этого обмена благами торговец вмешивается только как посредник[1001]. На рынке завоевательная и производящая экономика приходили в столкновение, однако даже там, где к берегу подходят флоты и куда являются караваны, торговля развивается лишь в качестве органа сельского обращения[1002]. Это «вечная» форма экономики, в совершенно первобытной фигуре коробейника удерживающаяся еще и сегодня в бедных городами ландшафтах и даже на отдаленных улицах городских предместий, где образуются маленькие кружки товарообмена, а также в домашнем хозяйстве ученых, чиновников и вообще всех тех, кто не включен деятельно в экономическую жизнь большого города.

Совершенно иной род жизни пробуждается вместе с душой города[1003]. Стоит рынку стать городом, как появляется уже не просто центр товарного потока, текущего по чисто крестьянскому ландшафту, но второй мир внутри стен, для которого просто производящая жизнь «там снаружи» более не является ничем, кроме средства и объекта, и на основе которого начинает свое обращение уже другой поток. Вот что является здесь решающим моментом: подлинный горожанин непроизводителен в первоначальном почвенном смысле. В нем отсутствует связанность как с почвой, так и с добром, которое проходит через его руки. Он не живет с ним, но рассматривает его снаружи, лишь в связи со своим жизнеобеспечением.

Тем самым добро делается товаром, обмен – оборотом, а на место мышления благами приходит мышление деньгами.

Тем самым нечто чисто протяженное, форма границеполагания, абстрагируется от зримых экономических предметов совершенно так же, как математическое мышление абстрагирует нечто от механически воспринимаемого окружающего мира, и абстракция «деньги» всецело соответствует абстракции «число»[1004]. То и другое совершенно неорганично. Картина экономики сводится исключительно к количествам при отвлечении от качества, которое как раз и образует существенную характеристику того или иного предмета. Для крестьянина раннего времени «его» корова является в первую очередь такой определенной сущностью и лишь потом – предметом обмена; на экономический же взгляд подлинного горожанина существует лишь абстрактная денежная стоимость, принимающая привходящий образ коровы, который во всякий момент может быть переведен в образ, к примеру, банкноты. Точно так же и подлинный технарь усматривает в знаменитом водопаде не единственную в своем роде игру природы, но чистое количество неиспользованной энергии, и не более того.

Ошибкой всех современных теорий денег является то, что они отталкиваются от платежного знака или даже от вещества платежного средства, вместо того чтобы базироваться на форме экономического мышления[1005]. Однако деньги, как и число, как право – это категория мышления. Можно мыслить окружающий мир денежно, точно так же как можно его мыслить юридически, математически или технически. От чувственного восприятия дома