Шрифт:
Закладка:
– Что вам угодно, гражданка?
– Мой сын вчера был у вас. – Я чувствовала, что мой голос дрожит, и из-за этого злилась на себя. – Вы потребовали от него две фотографии. Вот они. Но я хотела бы просить вас, умолять оставить моего любимого сына при мне. Он болен, у него поражены легкие. У него невроз сердца, вы же видели, какой он бледный…
– Все это, гражданка, маменькины истории. Невроз сердца! А кто думал о наших неврозах, когда царское правительство гноило нас в тюрьмах, где лично я заработал туберкулез?
– Но, гражданин, – осмелилась я, – вы сидели в тюрьме за что-то, совершили какое-то преступление, правонарушение. Вы боролись с режимом, выступали против общественного порядка… Мой сын ничего не сделал, он только воевал, и вы не можете наказывать его за то, что он сын великого князя. Пощадите его, умоляю вас.
– Нет, нет, гражданка, ваши мольбы бесполезны. Сегодня суббота, он уедет вместе с остальными во вторник, в шесть часов вечера. Они отправятся в Вятку, где им не причинят никакого зла. Для них забронирован специальный вагон, вы можете проводить его на вокзал.
Я вернулась домой. Сердце сжималось от самых тяжелых предчувствий. Я долго молилась и плакала. Но, не желая показывать моим дорогим и любимым свои тревоги, я спустилась к ужину веселая и улыбающаяся. Я не могла насмотреться на дорогое лицо моего ребенка! Такой белый лоб, такая правильная дуга бровей, такие глубокие глаза и такие улыбающиеся губы! От ужасной разлуки нас отделяло всего два дня.
22 марта/4 апреля, после бессонной ночи в слезах, я встала, и первой моей мыслью, когда я вернулась в эту жестокую реальность, было: «Ты видишь твоего дорогого Бодю в последний раз, сегодня вечером ты в последний раз поцелуешь его, в последний раз благословишь…» Эти слова «в последний раз» стали настоящим наваждением, меня душили слезы, я чувствовала, как безумие охватывает мой мозг. Тем не менее, всегда умея владеть собой, я смогла скрыть безумную тревогу, сжимавшую мое сердце. После завтрака мы все впятером сидели, прижавшись друг к другу, несчастные, жалкие, разбитые волнением. Мой дорогой муж разговаривал с Владимиром со всей своей нежностью, со свойственным ему благородством сердца. Он не мог не одобрять поведения сына, который уезжал в ссылку, потому что не захотел отречься от него, своего отца… Он говорил с ним об императоре и присяге, которую наш сын ему дал в день производства в офицеры. Ничто на свете, никакое отречение императора не могло освободить его от этой клятвы. Он говорил о надежде, что эта проклятая власть долго не продержится и что однажды мы все, счастливые и свободные, окажемся в нашей любимой Франции…
Поезда из Царского стали редкими, нам пришлось выехать трехчасовым, хотя тот, на котором Владимир должен был покинуть Петроград, отправлялся лишь в семь часов вечера. То есть нам предстояло провести в городе три с половиной часа. Я отправилась прямиком к Марианне, жившей в уютной квартире на Морской, 59, в доме моего сына Александра. Владимир отправился проститься с сестрой, великой княжной Марией, княгиней Путятиной, которая была на шестом месяце беременности и не могла проводить его на вокзал. Потом он вернулся к Марианне, где для его проводов собралось несколько друзей. Александр Половцов со своей женой, княгиня Софья Долгорукова (ставшая позднее княгиней Волконской), граф де Сен-Совёр, однополчанин Владимира – Мальцов, его издатель Руманов и др. Я нашла молодого слугу-поляка, чтобы он сопровождал моего сына в ссылку, Чеслава Круковского, который за ним великолепно ухаживал и которого Владимир очень хвалил в письмах.
Час отъезда приближался. Молодой поляк уехал с багажом и кучей провизии, которую я собрала для моего ребенка. Добряк Арман де Сен-Совёр посадил нас всех в свой автомобиль и повез на Николаевский вокзал, куда мы приехали примерно в половине седьмого вечера. После тысячи трудностей и показа всех возможных пропусков мы попали на платформу вокзала. Там мы нашли, тоже готового к отъезду, великого князя Сергея Михайловича, генерал-инспектора артиллерии во время войны, принца поразительного ума. Я не видела его больше года и с трудом узнала, так сильно он изменился. Князья Иоанн, Константин и Игорь также были там, как и жена Иоанна, дочь сербского короля Петра I, женщина со смелым и благородным сердцем, без колебаний последовавшая в ссылку за мужем. Видя мое горе, она пообещала мне ухаживать за моим сыном, и в каждом из своих писем Владимир рассказывал о ней с восхищением и восторгом. Потом страшное несчастье, сломавшее ее жизнь и мою, сблизило нас, и я считаю ее своей подругой и нежно люблю.
Пришел момент расставания. Прижав сына к сердцу, я залила его слезами и покрыла поцелуями. Прозвонил роковой звонок, паровоз засвистел, поезд медленно двинулся, и мой обожаемый сын уехал навсегда…
Я рыдала, забившись в угол автомобиля Сен-Совёра. Все молчали перед горем матери, чувствовавшей, что потеряла своего ребенка. Я вернулась в Царское на последнем поезде, и мой муж, с беспокойством ожидавший моего возвращения, по моим красным опухшим глазам понял, какие волнения мне пришлось пережить. Он обнял меня, и мы оба плакали по сыну, которого нам дал Бог, сыну, который был связующим элементом нашего союза, нашей надеждой и символом счастья и верности в любви.
XXIV
Чрезвычайная комиссия не забыла своей угрозы прислать к нам для проверки большевистского врача. Через несколько дней после отъезда Владимира пришел военный врач: старенький, маленький, пухлый и розовый. Он по-военному приветствовал великого князя, попросил разрешения прослушать его, сделал это очень поверхностно, взял листок бумаги и принялся писать. Потом, обращаясь к великому князю, прочитал свое заключение, в котором заявлял, что «гражданин Павел Романов слишком болен, чтобы предпринять какую-либо поездку».
– Вот видите, ваше императорское высочество, – добавил он, – какой я большевистский доктор. Эти бандиты причислили
