Хлеб, выдававшийся по карточкам, был несъедобен. Делался он из смеси гречки, песка, алебастра и соломы. Не могло быть и речи, чтобы великий князь ел подобный хлеб. Поэтому я и девочки научились печь для нашего дорогого папочки белый хлеб, который он по своей доброте называл вкусным.

XXV

17/30 апреля пришла телеграмма от Владимира, что по приказу из Москвы все они должны переехать из Вятки в Екатеринбург, куда они прибыли 20 апреля/3 мая, в пятницу на Святой неделе. Жена князя Иоанна позднее рассказывала мне, что Владимир был очень подавлен этим переездом.

– Наши счастливые дни, дни в Вятке, закончились, – говорил он, – теперь начнутся худшие дни.

Над его мрачными мыслями подшучивали, но мой сын унаследовал от меня дар предчувствия.

В Екатеринбурге их поселили в гостинице, владельцы которой, славные люди по фамилии Атамановы, делали все возможное, чтобы смягчить условия их проживания. 17/30 апреля несчастные государь и государыня, сопровождаемые своей третьей дочерью, великой княжной Марией, и свитой, были неожиданно привезены из Тобольска и помещены в дом Ипатьева, этот проклятый дом, где вся семья была истреблена несколько месяцев спустя.

После того как мой сын обустроился в Екатеринбурге, письма от него вновь стали приходить регулярно. В письмах, отправляемых по почте, он был крайне осторожен, но те, что приходили с надежной оказией, были чудесами красноречия и точных деталей. Помню, он описывал полуночную службу в кафедральном соборе Екатеринбурга. В церкви собралась вся ссыльная молодежь, с зажженными свечами из красного воска в руках благоговейно слушавшая прекрасные пасхальные песнопения, полные надежды. «Христос воскрес». – «Воистину воскрес», и, несмотря на множество испытаний, молодежь начинала надеяться и жить…

В другом письме, присланном не по почте, Владимир нам рассказал, что каждый день бродит вокруг дома, где заточен император со своей семьей. Широкие доски, врытые в землю, образуют забор, чтобы любопытные (или верные) не могли ничего увидеть. Окна второго этажа были заклеены газетами, чтобы никто не мог в них заглянуть. Пища августейших узников, кажется, была ужасной. Владимир в живых и горячих словах выражает переполнявшие его возмущение, жалость и верноподданнические чувства. Если однажды Бог даст найти его письма, для меня будет священным долгом собрать их и опубликовать, чтобы мир получил еще одно доказательство звериной жестокости этих захвативших власть бандитов.

В июне 1921 года, через три года после убийства моего сына, одна добрая душа послала мне номер издаваемой в Берлине русской газеты под названием «Двуглавый орел». Жена товарища Владимира, г-жа Семчевская, находившаяся в то время вместе с мужем в Екатеринбурге, описывает визит к ним нашего сына:

«…На другой день у нашего подъезда раздался звонок. Высокий, стройный молодой человек в скромном сером костюме быстро поднялся по лестнице и постучался в нашу комнату. Это был князь Владимир Павлович Палей, сын великого князя Павла Александровича, 20-летний юноша, талантливый поэт. С тех пор как мы видели его в Петрограде, последний раз, он сильно похудел, побледнел.

Радостно встретились, уселись. Он пришел в искренний восторг от нашей довольно скромной комнаты. „Давно не приходилось мне быть в такой уютной обстановке, – мечтательно сказал он, – и, знаете, мне кажется, что и не придется больше никогда. Сейчас с нами все хуже и хуже обращаются. И особенно удручает меня то, что ни минуты я не могу остаться в комнате один, сосредоточиться. Приходится писать только ночью, когда все засыпают, так как всех нас держат в одной комнате“.

Перейдя к воспоминаниям о родных, он очень жалел, что не остался в Петрограде со своим отцом великим князем Павлом Александровичем. Вспоминая великого князя Дмитрия Павловича и великую княжну Марию Павловну, он радовался, что они за границей и в безопасности[52].

Затем Владимир Павлович рассказал нам о смерти в Киеве князя Мещерского[53], которого окружила на улице шайка большевиков и начала оскорблять. Он решил сопротивляться, но сейчас же банда набросилась на него и свалила с ног, всячески издеваясь. Последними словами умирающего было: „Да здравствует Россия. Да здравствует государь император“.

Какой-то надрыв, тихая покорность судьбе светились в прекрасных глазах князя Палея. „Жаль, до боли жаль нашу бедную Россию“, – сказал он, и глубокой грустью были полны его слова.

В это время пришли к нам барон Деллингсгаузен с женой (погибшей через несколько месяцев при злоумышленном крушении воинского эшелона вместе со своим маленьким сыном). Оба они были тоже знакомы с князем раньше. Снова радость, расспросы, воспоминания.

На маленьком столе зажгла я лампу под зеленым абажуром, приготовила чай. Тесно сдвинулись мы все вокруг стола. Такие одинокие среди все обнаглевающих врагов-большевиков, такие осиротелые, оставившие своих близких, родных в Петрограде… Как будто выброшенным за борт корабля путникам, борющимся из последних сил с побеждающей стихией, в разбушевавшихся валах мелькнула на мгновение частичка огромного, могучего, идущего неудержимо ко дну судна. Частичка Великой России… Мелькнула и скрылась. Чтобы кругом еще бес-просветнее и темнее стало…

– Кружок зеленой лампы, – сказал князь, мягко улыбаясь, – милый кружок, я долго не забуду этих хороших минут, таких редких в моей теперешней убогой жизни.

Потом он начал декламировать свои стихотворения, написанные уже после отъезда его из Петрограда и нигде не напечатанные.

Больше часа декламировал он. Изящные, нежные сонеты, овеянные тихой грустью, сменялись воспоминаниями о последних событиях в Петрограде, мрачных, мучительных. Но особенно хороши, особенно проникновенны были его стихотворения, написанные в Перми. Столько тоски, жалобы было в них, что невольно слезы наворачивались на глаза. Слезы обиды и сожаления за этот талант, гибнущий незаслуженно, стихийно. За что? – слышалось в них. За что эти нечеловеческие страдания, эта нравственная пытка и ожидание, ежеминутное ожидание убийства из-за угла?.. Вспоминается содержание самого последнего его стихотворения.

Вятка. Ночь тихая, жуткая. Узнику не спится. Воспоминания далекого, милого нахлынули на душу. А за окном мерно ходит часовой. Не просто человек, стерегущий другого по назначению, а кровный враг. Латыш.

…Родные, близкие так жутко далеко,

А недруги так жутко близко…

Замолк он. И несколько минут полная тишина царила в комнате. Как будто кто-то великий, светлый сошел и был среди нас, на время отодвигая что-то темное, стихийное и неминуемое, как судьба. Как рок…

Поздно ночью провожали мы талантливого гостя. С его смертью не потеряла ли Россия одного из великих будущих поэтов? Кто знает. И невольно встает