него на коленях, на разошедшуюся женщину.

— Но, но… — прогудел он. — Чего это она, комиссар?

— Молтши! — небрежно бросила француженка. — Это только дуратшество!

Комиссар осторожно остановил ее:

— А чем вы занимались в Париже? Гм… до, так сказать… замужества?

— О, не тем, о чем вы подумали. Я французская дворянка из рода д'Арвье ла Гар, — с нагловатой улыбкой прощебетала молодая женщина, — я же говорила, вы прелестно произносите по-французски. Очаровательно. Вы из тех? Вы из дворян? Мы в Великую революцию тоже имели комиссаров из аристократов. Где-то я читала в романе.

И она нежно прищурила глаза и улыбалась обворожительно. Но комиссар холодно задавал вопросы и требовал точных ответов.

— О, я имела талант! Мои благородные родители нуждались во всем, а надо было поддерживать престиж. Они видели мою красоту — не правда ли, я хорошенькая — и имели план, чтобы иметь много денег. О, мои родители не жалели моих чувств. Но, к счастью, во мне вылупился цыпленок, именуемый талант, и я сделалась балериной. Я танцевала, мое амплуа шансонье. О, я пользовалась поклонением и имела красивые подарки. Но мои родители, такие эгоисты, требовали: «Еще! Еще!» А вы знаете, сколько требуется балерине платьев, чулок, дорогого белья. О! Мой комиссар, не сладка жизнь молоденькой девушки. Я танцевала и плакала.

Она нежно положила руку на руку комиссара и сделала вид, что не заметила, когда он вежливо, но решительно убрал ее и спросил:

— А теперь расскажите, как вы попали в Бухару? И зачем?

— О, я не делала политики. Я была женой эмира, настоящей женой. — И она глазами показала на девочку-куколку, которая ручонками на ощупь проверяла, всамделишные ли усы у доброго дяди, у которого она восседала на коленях. — Моника, не шали! Мою дочь зовут по-местному Моника-ой… Увы, я не принесла моему эмиру сына и наследника, а азиаты ценят по-настоящему таких женщин, которые рожают им сыновей. И мое положение никогда не поднималось выше второй жены. Только второй!

— Кто вас привез в Бухару?

— Меня?

— Именно… Кто он? Имя? Фамилия?

— О, не сердитесь на меня, мой комиссар. Я не могу удовлетворить ваше любопытство. Меня, бедную девочку, — о, я тогда была совсем девочкой, немного постарше ее… — и она показала глазами на куколку-дочку, — меня, да, да, купил один азиатский коммерсант. Он приехал из России, из Туркестана. Я не помню, как его звали. Совсем забыла. Я не хотела помнить его. Он сделал мне много зла. Оскорбительно для чести француженки быть рабыней. Я его проклинаю.

— И вас привез он, этот коммерсант, прямо в Бухару?

— О, про таких коммерсантов у нас в Париже говорят: торговец живым мясом. Он вез меня через Петербург. Потом мы приехали в красивый город Самарканд. Он держал меня в своей загородной вилле и обращался со мной как с рабыней, одалиской. Очень жестокий, очень отвратительный тип, садист. Затем отвез меня в эмирский дворец Ситора-и-Мохихассе. Не знаю, сколько он взял за меня золота.

— Вы сразу сделались… женой эмира?

— Он накинулся на меня как животное… зверь-насильник. Но потом… — В ее тоне прозвучали хвастливые нотки: — У меня красивое тело. И он не мог оставить меня. Потом, мой бог, я из хорошей семьи. Он не посмел обращаться со мной как с невольницей. Он объявил меня своей женой. Я законная жена эмира. — Француженка яростно вырвала девочку из рук комэска «три» и судорожно прижала к груди. — Моя Моника — царская дочь, шахзода, как у них называется. Настоящая, черт возьми, принцесса. Законная дочь властелина Бухары! О! Вам требуются доказательства? Нате! Мой царственный супруг прислал в гарем с главным евнухом для новорожденной мусульманский молитвенник. Вот! Смотрите. Тут печать и подпись самого Сеида Алимхана, моего мужа.

Она извлекла из бисерного ридикюля и протянула комиссару изящный томик в дорогом зеленой кожи переплете с изображением белой змеи в золотой короне. Но комиссар смотрел не столько на печати и подпись, сколько на удивительно изящные пальчики с алыми наманикюренными ногтями, которые выглядели удивительно неуместно на грубо отесанных досках убогого столика.

— Странно, — наконец сказал комиссар. — Французские волшебные сказки. — Он раскрыл книжку и полистал ее. — А-а! Да это только переплет. Тут никаких сказок. Это же «Хафтияк».

— Что? — спросила Люси.

— Ну, коран. Мусульманское священное писание. Сокращенный, так сказать, вариант для странствующих и путешествующих. Отличный рукописный экземпляр. Отличный почерк «куфи». А вплели хафтияк в переплет от сказок. Эге! — вдруг перебил он себя. — Это что? Тут кто-то в порядке самодеятельности вклеил листы, гм-гм. И не священные тексты совсем. Любопытная начинка в «Белой змее». Мадемуазель, вы не дадите посмотреть? Какие-то названия топографических пунктов… даты, схемы маршрутов. Я вам верну.

— О нет! Прошу вас. Это же метрика Моники, так сказать могу.

— И все же я вас попрошу. — И он положил книгу поверх кипы бумаг.

— Умоляю! — Люси вцепилась в книгу.

— Чего это она взъярилась? — удивился Осип Гальченко.

— Чего? А то, что она тебя придушит в постели, — загремел голос со стороны двери. В комнату шагнул комполка. Он так же был усат и здоров, как Гальченко, так же росл и крепок. — Вы тут так кричите! Вот я и зашел. Да, да, все слышал. Здравствуйте, мадам! — Он громко зазвенел шпорами, щелкнул галантно каблуками. — Яблочко-то сладкое, а гнильца-то горькая. Не подумав, берешь, Гальченко, жену. Да ты постой, Гальченко! А ты вообще не женат?

— Откуда? Да когда меня забрали в армию воевать с германом, папаня меня, возвратясь по чистой, по голому месту, откуда ноги растут… — Он поперхнулся и стыдливо прикрыл рот ладонью, поглядывая на безмятежное личико Люси. — Словом, ремнем еще учил. Ну, а там потом мобилизация, и с четырнадцатого, вот уже семь лет, без роздыху воюю. Какая там жена!

— Да, я есть жена, — прощебетала француженка. — Он есть мой муж.

Когда они ушли, книги с белой змеей на столе не оказалось. О ней вспомнил комиссар вечером. Но комэск «три» со своим новым семейством уже уехал в поезде в Самарканд.

АФТОБРУИ

Быки и ослы, несущие свою ношу, лучше людей, притесняющих себе подобных.

Саади

Поражала в Мирза Джалале, человеке, настроенном скептически ко всему в сем подлунном мире, склонность к самым нелепым суевериям. Он страстно отвергал малейшие упреки в этом, негодовал: «Верят в приметы глупцы или негодяи». Но сам верил в приметы и во многом усматривал в них некие предзнаменования. Особенно он верил в игральные кости — кумар. На деньги он не играл. Но при удобном и неудобном случае