Шрифт:
Закладка:
Ведь что представляет собой ребенок на той стадии, когда он уже перестал быть предметом, объектом, но еще не превратился в настоящего субъекта? Это - увеличительное стекло для разнообразных извращений и дурных наклонностей. Детская жестокость не идет ни в какое сравнение со взрослой, поскольку у ребенка просто отсутствуют тормозные колодки, до предела ослаблен принцип реальности.
«Детский» писатель Даниил Хармс бесцветным языком описывал стандартные «случаи» из сферы такого инфантильного опыта, в духе: а что если Козлову ногу оторвать? В этой наивной провокации причина многих трансгрессивных экспериментов ребенка. Оторвать руки и ноги кукле, «обезлапить» какое-нибудь насекомое, повесить на чердаке кошку - все это первые звенья в цепи удивительных детских открытий мира.
Конечно, взрослая деструктивность тоже имеет тенденцию переходить в самые радикальные формы и чаще заканчивается физической гибелью испытуемых, но кто знает, чем разрешались бы обычные школьные пытки в действительно бесконтрольных ситуациях? А, кроме того, как показывает практика, приоритетной психологической характеристикой взрослого убийцы или маньяка является именно инфанти-
157
лизм. Психология обиженного на мир ребенка - это стандартный катализатор злокачественной взрослой агрессии. Лучшее подтверждение тому - бестолковое блеяние и жалкий вид приговариваемых к суровым мерам на судебных процессах садистов. В такой момент это действительно лишь пойманный с поличным и затравленный ребенок, юлящий, трусливый и воровато оглядывающийся на своих подельников. Круг замыкается, когда насильник попадает в тюрьму или колонию, где его ожидает уже знакомая атмосфера школьного беспредела с теми же детскими категориями опускания или стукачества, с той же первобытной робостью перед волей стадного коллектива и его безжалостного вожака.
Есть службы и движения «охраны детства», но что если подлинной целью современного общества должна стать защита от детства? Вернее, от клинического инфантилизма, начинающегося со стадной реакции умиления на появление в обществе родителей с маленькими ребенком. В такой момент лица многих невольно растягиваются в улыбке и стихийно возникает сюсюкающий дискурс типа: деточка, а сколько же нам годиков? Кстати, сама эта измененная речь, в которой взрослые, не смущаясь и приторно интонируя, изрекают: «Мы выспались», «Мы покакали», «Нам бы соску», все эти обезличенные обороты фиксируют определенное умственное отклонение самих родителей. К кому относится это «мы», что оно означает? Это похоже на шизоидные механизмы речи и сознания, где нет четкой субъект-объектной дифференциации, где возможно обращение от лица постороннего человека или от неодушевленного предмета.
В конечном счете, вся социальная стратегия оправдания детства (которая имеет очень слабое отношение к заботе о самих детях) - та же идеологическая самозащита, гарантия воспроизводства системой самое себя. Кроме того, здесь вы-
158
ражается и симптом коллективного комплекса возврата в материнское лоно. В стремлении к первобытному инстинкту, в попытке закупорить себя в семейной ракушке проявляется боязнь собственно человеческой реальности. Это, как в названии известной книги Эриха Фромма, бегство от свободы, синдром явной диспропорции между интеллектуальными и эмоциональными возможностями человека:
Человеческий мозг живет в двадцатом веке; сердце большинства людей - все еще в каменном. Человек в большинстве случаев еще недостаточно созрел, чтобы быть независимым, разумным, объективным. Человек не в силах вынести, что он предоставлен собственным силам, что он должен сам придать смысл своей жизни, а не получить его от какой-то высшей силы...*
Но проблема все-таки не в выборе между педофилией и педофобией, а в том, что детство, как и любой другой экзистенциальный феномен, вообще не мыслимо в категориях обывательской морали или государственной пользы. Есть только одно, персональное, детство, которое совершенно незаменимо, не продается и не покупается, не воспроизводится и не передается. Лично мой неотчуждаемый детский опыт, по странному свойству залегающей пластами памяти, ближе большинства событий взрослой биографии. Детские обиды и радости превосходят по накалу все нынешние триумфы и огорчения. Спроси меня прямо сейчас о каких-нибудь тридцатилетней давности книжных впечатлениях - моментально оживут страхи, навеянные «Вечерами на хуторе близ Ди-каньки» (прочитав «Вия» классе во втором, вообще не мог заснуть целую ночь), благородные подвиги капитана Блада,
* Фромм Э. Бегство от свободы. М., 1990. С. 6.
159
вкус анжуйского вина и яичницы с ветчиной из «Трех мушкетеров», гениальные догадки Шерлока Холмса, бой с жутким осьминогом из «Тружеников моря» Виктора Гюго и многое, многое другое. А вот поинтересуйся кто-нибудь, что я вычитал год назад у Бегбедера или Кундеры - придется долго напрягаться.
Мое персональное детство - это целая пластилиновая вселенная с кропотливо вылепленными дворцами, замками, разводными мостами, стенобитными орудиями, парусными кораблями, рыцарями, двойниками литературных героев и т. п. Это романтические и опасные побеги со школьных уроков на строительные площадки (как раз в то время строился весь микрорайон, где мы жили) или в читальный зал. Это рискованные операции с выписыванием самому себе справок о простудных болезнях и освобождений от физкультуры (как-то раз я стащил у врача десяток проштемпелеванных бланков, и в последующие несколько лет регулярно организовывал себе небольшие каникулы). Это коллекция счастливых находок во дворе или за городской чертой - от редкой и красивой пуговицы до настоящего клада из цветных «драгоценных» камушков, колечек и прочей бижутерии, который я обнаружил однажды в дупле обгоревшего дерева (в несуществующей ныне роще). Мое детство - это такой каталог запахов, который не смог описать бы и Патрик Зюскинд. В мире моего детства даже элементарный поход за квасом был настоящим путешествием: я до сих пор четко помню, как пролегал этот маршрут в дальний магазин, как резала ладони ручка трехлитрового бидона, как вкусно было пить терпкий и сладковатый квас прямо из жерла белого, чуть обитого с краю бидона.
Мои главные детские праздники - это ежегодные поездки к родственникам в Рубцовск, где я всякий раз становился новым Робинзоном Крузо и вместе со своим верным Пятни-
160
цей - неунывающей и изобретательной на проказы двоюродной сестрой - осваивал незнакомый мир. Старый деревянный дом родителей моего отца находился в частном секторе, его окружал запущенный огород, терявшийся в каких-то зарослях и плавно переходящий во вражеские или дружеские соседские владения. На чердаке, куда мы забирались тайно с фонариком или с коробком спичек, хранились тысячи удивительных вещей, которые скапливались здесь едва ли не веками. Трофеями в таких экспедициях становились: сломанный довоенный фотоаппарат «Зоркий», пожелтевшие фотокарточки со строгими лицами родственных мертвецов, кусочки прозрачной, напоминающей драгоценный янтарь и волнующе пахнущей
