Мало того, с точки зрения Вернера Зомбарта, современное капиталистическое производство изначально сублимирует эротическую энергию:

Я не хотел оставить невысказанной мысль, что в конечном счете способность к капитализму коренится все же в половой конституции и что проблема «любовь и капитализм» и с этой стороны стоит в центре нашего интереса*.

В шутку и всерьез я бы предложил для этой аналогии между сексуальным и промышленным производством целую семиотику профессиональных жестов и поз. Ведь заметно, что современная формализация трудовой деятельности пре-

* Зомбарт В. Буржуа. М., 1994. С. 158.

147

вращает ее в большинстве случаев в простую имитацию позы внимания или послушания: например, в супермаркете регламенту подлежат обязательное вертикальное положение тела для обслуживающего персонала, приветственные улыбки, речевые штампы и т. п. Тогда почему бы не связать ряд современных профессий с садомазохистскими, фетишистскими, гомосексуальными и прочими перверсиями? По крайней мере, в каком-то буквальном смысле наемная работа может отождествляться с проституцией: и здесь, и там ты продаешь свое тело, время жизни, внимание, вежливость по установленному тарифу. В самом обычном учреждении или офисе (как в типовой фантазии эротических фильмов) действительно происходит секс прямо на рабочем месте: начальник имеет своих подчиненных, «опускает» их морально и физически, получает «прибавочное удовольствие» от самого факта доминирования, распоряжения чужими телами.

Но дело, повторюсь, не в простом отождествлении сексуальной и трудовой технологий. Важнее иное: в работе как таковой есть некое первичное удовольствие, избыточное наслаждение, которое не расходуется в формах современной профессиональной деятельности, подменяющих творчество - рутиной, коммуникацию - протоколом, качество - количеством... Отчасти это именно либидинальная энергия, отчасти - энергия удовольствия в самом широком смысле слова. Миром движет страсть. Труд - тоже порождение страсти, жажды признания, религиозного благочестия, героической аффектации, сексуального желания (так чуть художественно можно интерпретировать идеи классиков политэкономии -Вебера, Веблена, Зомбарта).

Значит, маргинальный статус производительного труда в современной массовой культуре связан с потерей его эмоциональной, творческой, даже эротической составляющих.

148

Работа превращается в повинность, дисциплинирующий регламент, способ пустой растраты значительной части личного времени и психологической энергии. Работа в офисе от звонка до звонка под строжайшим присмотром администрации мало чем отличается от принудительной работы заключенного в тюрьме. Работа без желания, без творческого самоутверждения, без свободы и риска, без смысла и воображения деградирует до примитивного рабства. Труд в таких условиях поистине становится проклятием человеческого бытия, хотя такое отчуждение труда от человека содержит и диалектическую возможность поворота, качественного «скачка». Правда, пока возвращение либидинальной энергии в рабочую деятельность может выглядеть чистой пародией (просмотр порнографических сайтов на экране служебного монитора), но хочется верить, что работой будущего должна стать именно работа фантазии и желания.

В противном случае нас ожидают дальнейшее недиалектическое выхолащивание эмоционального содержания труда и регресс его к первобытному статусу средства выживания и стадной социализации. В духе различных зловещих антиутопий можно представить себе такой перспективой суровый симбиоз архаики и футуристических технологий, где зоной дисциплинарного трудового концлагеря становится уже сама территория внутреннего мира человека. В таком случае сама человеческая фантазия будет порабощена и эксплуатируема внешними силами, выступающими под вывесками экономической или политической рациональности. Собственно, за вычетом философского гуманизма и оптимистичной диалектики такой вариант представляется куда более реальным.

ИНФАНТИЛИЗМ

Отношение к детям и детству показательно для каждой эпохи. Например, в европейском Средневековье детей считали лишь маленькими взрослыми, прикладывая к ним общие мерки ответственности за слова и поступки. Граница, разделяющая взрослое и детское состояния, возникла лишь в Новое время и постоянно сдвигалась или расплывалась. Простейший способ заметить это - обратить внимание на разнобой (в конкретных культурах и периодах) в мерах и возрасте уголовной ответственности. Еще более симптоматично постоянное повышение возрастной планки социальной дееспособности субъекта и растягивание периода времени, потраченного на его воспитание и обучение. В настоящий момент молодой человек тратит лет восемнадцать-двадцать пять (с высшим образованием и его надстройкой - магистратурой, аспирантурой) на вторичную, можно выразиться, социализацию и подготовку к профессиональной деятельности. Надо сказать, что общество вполне может позволить себе такую роскошь - бесконечно оттягивать момент достижения взрослого возраста школьниками (тоже не так давно получившими лишний класс образования) и студентами (плюс один год за счет перехода

150

на систему «бакалавриат-магистратура»). Ведь очевидно, что главное назначение каждого нового поколения в условиях общества потребления - это не производство, а покупка, трата, подчинение. Принимая мир взрослых уродств в готовом догматическом виде (в качестве родительских наставлений, схем поведения, шаблонов мышления, наконец, просто в виде детской игрушки58), ребенок лишается самой эфемерной альтернативы и с первыми опытами познания подготавливается к исполнению определенных «правильных» социальных миссий: налогоплательщика, покупателя, солдата, полицейского, спортсмена, бюрократа и т. п.

Эту проблему можно еще больше подсветить. На мой взгляд, дело не только в том, что дети с малолетства потребляют шаблоны взрослого сознания, но и в том, что сам взрослый социально-психологический космос насквозь пронизан инфантилизмом - проекциями совершенно детских реакций и тех же игровых мотивов. Так, детские игрушки - уменьшенные копии взрослых вещей: автомобилей, одежды, мебели, косметики, компьютера, сотового телефона и т. п. (забавно, например, когда полуторагодовалая дочка моих знакомых берет в руки телефон, повторяя жесты и тон своих родителей).

Это может быть верно и с точностью до наоборот: «настоящие» престижные взрослые вещи суть увеличенные копии детских безделушек. Автомобиль - выросшая в разме-рах и стоимости детская машинка, в которой потребляется не столько функция передвижения, а именно инфантильная гордость формой и размерами, престижность, дороговизна и т. п. Квартира, обставленная в соответствии с рекомендациями модных каталогов, - это увеличенная детская, все так же заполненная часто ненужными, но зато кричащими предметами. Книги в такой квартире не читаются, а заполняют стеллаж, картины просто занимают место на стене, нефункциональные сувениры (как, например, хрустальные сервизы - предмет показной роскоши в каждой второй советской квартире) рифмуются с нарочитой бесполезностью детских игрушек. Даже модельной внешности женщина для «уважающего себя» современного мужчины - это своего рода кукла, пупсик, игрушка (сами эти слова характерно часто употребляются по отношению к эксплуатируемым таким потребительским образом женщинам).

А в целом природная детская жадность рифмуется со взрослым накопительством, обычный малолетний эгоизм -с принятой нормой социального индивидуализма, незрелая готовность подчиняться - с «мудростью» развитого конформизма и догматичностью средних умов.

По-моему, в таком виде это вообще неразрешимая проблема, в духе выяснения первичности курицы или яйца: возможно,