Статья вторая

В первой статье нашего обозрения сказали мы, что словесность русская представляет совокупность всех возможных влияний различных литератур европейских. Доказывать истину этого замечания кажется нам излишним: каждая книга может служит для того очевидным свидетельством. Объяснять это явление мы также почитаем неуместным: причины его в истории нашей образованности. Но заметив его, заметив его всеприемлющее сочувствие, эту безусловную зависимость нашей словесности от различных словесностей Запада, мы в этом самом характере нашей литературы видим, вместе с наружным сходством, и коренное отличие ее от всех литератур европейских.

Развернем нашу мысль.

История всех словесностей Запада представляет нам неразрывную связь между движениями литературы и всею совокупностью народной образованности. Такая же неразрывная связь существует между развитием образованности и первыми элементами, из которых слагается народная жизнь. Известные интересы выражаются в соответственном устройстве понятий, определенный образ мыслей опирается на известные отношения жизни. Что один испытывает без сознания, то другой ищет постигнуть мыслию и выражает отвлеченной формулой или, сознавая в сердечном движении, изливает в поэтических звуках. Сколь не отличны кажутся с первого взгляда несвязные безотчетные понятия простого ремесленника или безграмотного пахаря от пленительно стройных миров художественной фантазии поэта или от глубокой систематической думы кабинетного мыслителя, но при внимательном рассмотрении очевидно, что между ними лежит та же внутренняя постепенность, та же органическая последовательность, какая существует между семенем, цветком и плодом одного дерева.

Как язык народа представляет отпечаток его природной логики и если не выражает его образа мыслей вполне, то, по крайней мере, представляет в себе те основания, из которых беспрестанно и естественно выходит его умственная жизнь, так и разорванные, не развитые понятия народа, еще не мыслящего, образуют тот корень, из которого вырастает высшая образованность нации. Оттого все отрасли просвещения, находясь в животном сопроницании, составляют одно неразрывно сочлененное целое.

По этой причине всякое движение в литературе западных народов истекает из внутреннего движения их образованности, на которую в свою очередь действует литература. Даже те словесности, которые подчиняются влиянию других народов, принимают это влияние только тогда, когда оно соответствует требованиям их внутреннего развития, и усваивают его только в той мере, в которой она гармонирует с характером их просвещения. Иноземное для них не противоречие их особенности, но только ступень в лестнице их собственного восхождения. Если мы видим, что в теперешнюю минуту все словесности сочувствуют друг другу, сливаются, так сказать, в одну общеевропейскую литературу, то это могло произойти единственно оттого, что образованности различных народов развились из одинакового начала и, проходя каждая своим путем, достигли, наконец, одинакового результата, одинакового смысла умственного бытия. Но, несмотря на это сходство, и теперь еще француз не только вполне принимает немецкую мысль, но, может быть, даже не вполне понимает ее. В Германии большею частью офранцуживаются жиды, воспитавшиеся в разрыве с народными убеждениями и только впоследствии принявшие философское христианство. Англичане еще менее могут освободиться от своих национальных особенностей. В Италии и Испании хотя и заметно влияние литературы французской, но это влияние более мнимое, чем существенное, и французские готовые формы служат только выражением внутреннего состояния их собственной образованности, ибо не французская литература вообще, но одна словесность XVIII века господствует до сих пор в этих запоздалых землях[184].

Эта национальная крепость, это живая целость образованности европейских народов, несмотря на ложность или истинность направления, сообщает литературе их особенное значение. Она служит там не забавою некоторых кругов, не украшением салонов, не роскошью ума, без которой можно обойтись, и не школьной задачей учащихся, но является необходимостью как процесс умственного дыхания, как прямое выражение и вместе как неизбежное условие всякого развития образованности. Неосознанная мысль, выработанная историей, выстраданная жизнью, потесненная ее сложными отношениями и разнородными интересами, восходит силами литературной деятельности по лестнице умственного развития от низших слоев общества до высших кругов его, от безотчетных влечений до последних ступеней сознания, и в этом виде является она уже не остроумною истиною, не упражнением в искусстве риторики или диалектике, но внутренним делом самопознания, более или менее ясного, более или менее правильного, но во всяком случае существенно значительного. Таким образом вступает она в сферу общего всечеловеческого просвещения как живой неизменный элемент, как личность с голосом в деле общего совета, но к внутреннему своему, к началу своего исхода возвращается она как вывод разума к неразгаданным обстоятельствам, как слово совести к безотчетным влечениям. Конечно, этот разум, эта совесть могут быть затемнены, испорчены, но эта порча зависит не от места, которое литература занимает в образованности народа, а от искажения его внутренней жизни, как в человеке ложность ума и растленность совести происходит не от сущности разума и совести, но от его личной испорченности.

Одно государство между всех западных соседей наших представило пример противного развития. В Польше действием католицизма высшие сословия весьма рано отделились от остального народа не только нравами, как это было в остальной Европе, но и самым духом своей образованности, основными началами своей умственной жизни. Отделение это остановило развитие народного просвещения и тем более ускорило образованность оторванных от него высших классов. Так тяжелый экипаж, заложенный гусем, станет на месте, когда лопнут передние постромки, между тем как оторванный форейтор тем легче уносится вперед. Не стесненная особенностью народного быта, ни обычаями, ни преданиями старины, ни местными отношениями, ни господствующим образом мыслей, ни даже особенностью языка, воспитанная в сфере отвлеченных вопросов, польская аристократия в XV и XVI веке была не только самой образованной, но и самой ученой, самой блестящей во всей Европе. Основательное знание иностранных языков, глубокое изучение древних классиков, необыкновенное развитие умственных и общежительных дарований удивляли путешественников и составляли всегдашний предмет реляций наблюдательных папских нунциев[185] того времени[186]. Вследствие этой образованности литература была изумительно богата. Ее составляли ученые комментарии древних классиков, удачные и неудачные подражания, писанные часто на щегольском польском, частью на образцовом латинском языке, многочисленные и важные переводы, из коих некоторые до сих пор почитаются образцовыми, как, например, перевод Тасса[187]; другие доказывают глубину просвещения, как, например, перевод всех сочинений Аристотеля, сделанный еще в XVI веке. В одно царствование Сигизмунда III блистало 711 известных литературных имен и более чем в 80-ти городах беспрестанно работали типографии[188]. Но между этим искусственным просвещением и естественными элементами умственной жизни народа не было ничего общего. Оттого в целой образованности Польши произошло раздвоение. Между тем как