в миссионерском действии духовенства на народ. Науки естественные, которые достигли такого огромного развития во Франции, несмотря на то, однако же, не только исключительно основываются на одной эмпирии, но и в самой полноте развития своего чуждаются спекулятивного интереса, заботясь преимущественно о применении к делу, о пользах и выгодах существования, между тем как в Германии каждый шаг в изучении природы определен с точки философского воззрения, включен в систему и оценен не столько по своей пользе для жизни, сколько по отношению своему к умозрительным началам. Таким образом, в Германии теология и философия составляют в наше время два важнейших предмета общего внимания, и соглашение их есть теперь господствующая потребность германской мысли. Во Франции, напротив того, философское развитие составляет не потребность, но роскошь мышления. Существенный вопрос настоящей минуты состоит там в соглашении религии и общества. Писатели религиозные, вместо догматического развития, ищут действительного применения, между тем как мыслители политические, даже не проникнутые убеждением религиозным, изобретают убеждения искусственные, стремясь достигнуть в них безусловности веры и ее надразумной непосредственности.

Современное и почти равносильное возбуждение этих двух интересов, религиозного и общественного, двух противоположных концов, может быть, одной, разорванной мысли, — заставляет нас предполагать, что участие нынешней Франции в общем развитии человеческого просвещения, ее место в области науки вообще должно определиться тою особенною сферою, откуда исходят оба и где смыкаются в одно эти два различные направления. Но какой результат произойдет от этого устремления мысли? Родится ли оттого новая наука, наука общественного быта, как в конце прошедшего века от совместного действия философского и общественного настроения Англии родилась там новая наука народного богатства? Или действие современного французского мышления ограничится только изменением некоторых начал в других науках? Суждено ли Франции совершить или только предначать это изменение? Отгадывать это теперь было бы пустою мечтательностью. Новое направление только начинает, и то едва заметно, выказываться в словесности, — еще не сознанное в своей особенности, еще не собранное даже в один вопрос. Но во всяком случае это движение науки во Франции не может не казаться нам значительнее всех других стремлений ее мышления, и особенно любопытно видеть, как оно начинает выражаться в противоречии прежним началам политической экономии — науки, с предметом которой оно более всего соприкасается. Вопросы о конкуренции и монополии, об отношении избытка произведений роскоши к довольству народному, дешевизны изделий к бедности работников, государственного богатства к богатству капиталистов, ценности работы к ценности товара, развития роскоши к страданиям нищеты, насильственной деятельности к умственному одичанию, здоровой нравственности народа к его индустриальной образованности — все эти вопросы представляются многими в совершенно новом виде, прямо противном прежним воззрениям политической экономии и возбуждают теперь заботу мыслителей. Мы не говорим, что бы новые воззрения вошли уже в науку. Для этого они еще слишком незрелы, слишком односторонни, слишком проникнуты ослепляющим духом партии, затемнены самодовольством новорождения. Мы видим, что до сих пор самые новейшие курсы политической экономии составляются еще по прежним началам. Но вместе с тем мы замечаем, что к новым вопросам возбуждено внимание, и хотя не думаем, что бы во Франции могли они найти свое окончательное решение, но не можем однако же не сознаться, что ее словесности предназначено первой внести этот новый элемент в общую лабораторию человеческого просвещения.

Это направление французского мышления происходит, кажется, из естественного развития всей совокупности французской образованности. Крайняя бедность низших классов служила к тому только внешним, случайным поводом, а не была причиною, как думают некоторые. Доказательства этому можно найти во внутренней несвязности тех воззрений, для которых народная бедность была единственным исходом, и еще более в том обстоятельстве, что бедность низших классов несравненно значительнее в Англии, чем во Франции, хотя там господствующее движение мысли приняло совершенно другое направление.

В Англии вопросы религиозные хотя возбуждаются положением общественным, но тем не менее переходят в споры догматические, как, например, в пусеизме[181] и у его противников; вопросы общественные ограничиваются местными требованиями или подымают крик (a cry, как говорят англичане), выставляют знамя какого-нибудь убеждения, которого значение заключается не в силе мысли, но в силе интересов, ему соответствующих и вокруг него собирающихся.

По наружной форме образ мыслей французов часто весьма сходен с образом мыслей англичан. Это сходство проистекает, кажется, из одинаковости принятых ими философских систем. Но внутренний характер мышления этих двух народов так же различен, как оба они различны от характера мышления немецкого. Немец трудолюбиво и совестливо вырабатывает свое убеждение из отвлеченных выводов своего разума; француз берет его, не задумавшись, из сердечного сочувствия к тому или другому мнению; англичанин арифметически рассчитывает свое положение в обществе и, по итогу своих расчетов, составляет свой образ мыслей. Названия виги, тори, радикалы и все бесчисленные оттенки английских партий выражают не личную особенность человека, как во Франции, и не систему его философского убеждения, как в Германии, но место, которое он занимает в государстве. Англичанин упрям в своем мнении, потому что оно в связи с его общественным положением; француз часто жертвует своим положением для своего сердечного убеждения, а немец, хотя и не жертвует одним другому, но зато мало и заботится о их соглашении. Французская образованность движется посредством развития господствующего мнения или моды; английская — посредством развития государственного устройства; немецкая — посредством кабинетного мышления. Оттого француз силен энтузиазмом, англичанин характером, немец абстрактно-систематическою фундаментальностью.

Но чем более, как в наше время, сближаются словесности и личности народные, тем более изглаживаются их особенности. Между писателями Англии, пользующимися более других знаменитостью литературного успеха, два литератора, два представителя современной словесности, совершенно противоположные в своих направлениях, мыслях, партиях, целях и воззрениях, несмотря на то, однако же, оба в различных видах обнаруживают одну истину: что пришел час, когда островитянская отделенность Англии начинает уже уступать всеобщности континентального просвещения и сливаться с ним в одно сочувствующее целое. Кроме этого сходства Карлиль[182] и Дизраэли[183] не имеют между собою ничего общего. Первый носит глубокие следы германских пристрастий. Слог его, наполненный, как говорят английские критики, неслыханным доселе германизмом, встречает во многих глубокое сочувствие. Мысли его облечены в немецкую мечтательную неопределенность, направление его выражает интерес мысли вместо английского интереса партии. Он не преследует старого порядка вещей, не противится движению нового, он оценяет оба, он любит оба, уважает в обоих органическую полноту жизни и, сам принадлежа к партии прогресса, самим развитием ее основного начала уничтожает исключительное стремление к нововведениям.

Таким образом, здесь, как и во всех современных явлениях мысли в Европе, новейшее направление противоречит