Дизраэли не заражен никаким иноземным пристрастием. Он представитель юной Англии — круга молодых людей, выражающих особый, крайний отдел партии тори. Однако несмотря на то что молодая Англия действует во имя самой крайности сохранительных начал, но, если верить роману Дизраэли, самая основа их убеждений совершенно разрушает интересы их партии. Они хотят удержать старое, но не в том виде, как оно существует в теперешних формах, а в его прежнем духе, требующем формы во многом противоположной настоящему. Для пользы аристократии хотят они живого сближения и сочувствия всех классов, для пользы церкви англиканской желают ее уравнения в правах с церковью ирландскою и другими разномыслящими, для поддержания перевеса земледельческого требуют уничтожения хлебного закона, ему покровительствующему. Одним словом, воззрение этой партии тори очевидно разрушает всю особенность английского торизма, а вместе с тем и все отличие Англии от других государств Европы.

Но Дизраэли жид, и потому имеет свои особенные виды, которые не позволяют нам вполне полагаться на верность изображенных им убеждений молодого поколения. Только необыкновенный успех его романа, лишенного впрочем, достоинств собственно литературных, и более всего успех автора, если верить журналам, в высшем английском обществе дает некоторое правдоподобие его изложению.

Исчислив, таким образом, замечательнейшие движения литератур Европы, мы спешим повторить сказанное нами в начале статьи, что, обозначая современное, мы не имели в виду представить полной картины настоящего состояния словесностей. Мы хотели только указать на их последние направления, едва начинающие высказываться в новых явлениях.

Между тем если мы соберем все замеченное нами в один итог и сообразим его с тем характером европейского просвещения, который хотя развился прежде, но продолжает еще до сих пор быть господствующим, то с этой точки зрения откроются нам некоторые результаты, весьма важные для уразумения нашего времени:

— отдельные роды словесности смешались в одну неопределенную форму;

— отдельные науки не удерживаются более в своих прежних границах, но стремятся сблизиться с науками, им смежными, и в этом расширении пределов своих примыкают к своему общему центру, философии;

— философия в последнем окончательном развитии своем ищет такого начала, в признании которого она могла бы слиться с верою в одно умозрительное единство;

— отдельные западные народности, достигнув полноты своего развития, стремятся уничтожить разделяющие их особенности и сомкнуться в одну общеевропейскую образованность.

Этот результат тем замечательнее, что он развился из направления, ему прямо противоположного. Преимущественно произошел он из стремлений каждого народа изучить, восстановить и сохранить свою национальную особенность. Но эти стремления, чем глубже развивались в исторических, философских и общественных выводах, чем более доходили до коренных основ отдельных народностей, тем яснее встретили в них начала не особенные, но общие европейские, равно принадлежащие всем частным национальностям. Ибо в общей основе европейской жизни лежит одно господствующее начало.

Между тем это господствующее начало европейской жизни, отделяясь от народностей, тем самым является уже как отжившее, как прошедшее по смыслу своему, хотя еще продолжающееся по факту. Оттого современная особенность западной жизни заключается в том общем более или менее ясном сознании, что это начало европейской образованности, развивавшееся во всей истории Запада, в наше время оказывается уже неудовлетворительным для высших требований просвещения. Заметим также, что и это сознание неудовлетворительности европейской, жизни вышло из сознания, прямо ему противоположного, из убеждения недавно прошедшего времени, что европейское просвещение есть последнее и высшее звено человеческого развития. Одна крайность обратилась в другую.

Но сознавая неудовлетворительность европейской образованности, общее чувство тем самым отличает ее от других начал всечеловеческого развития и, обозначая его как особенное, обнаруживает нам отличительный характер западного просвещения в его частях и совокупности как преимущественное стремление к личной и самобытной разумности в мыслях, в жизни общества и во всех пружинах и формах человеческого бытия. Этот характер безусловной разумности родился также из предшествовавшего ему давно прошедшего стремления, из прежнего усилия не воспитать, но насильственно запереть мысль в одной схоластической системе.

Но если общее ощущение неудовлетворительности самых начал европейской жизни есть не что иное, как темное или ясное сознание неудовлетворительности безусловного разума, то, хотя оно и производит стремление к религиозности вообще, однако, по самому происхождению своему из развития разума, не может подчиниться такой форме веры, которая бы совершенно отвергала разум, — ни удовлетвориться такою, которая бы поставляла веру в его зависимость.

Искусства, поэзия и даже едва ли не всякая творческая мечта только до тех пор были возможны в Европе как живой, необходимый элемент ее образованности, покуда господствующий рационализм в ее мысли и жизни не достиг последнего, крайнего звена своего развития, ибо теперь они возможны только как театральная декорация, не обманывающая внутреннего чувства зрителя, который прямо принимает ее за искусственную неправду, забавляющую его праздность, но без которой его жизнь не потеряет ничего существенного. Правда для поэзии западной может воскреснуть только тогда, когда новое начало будет принято в жизнь европейского просвещения.

Этому отчуждению искусства от жизни предшествовал период всеобщего стремления к художественности, окончившийся вместе с последним художником Европы, с великим Гёте, который выразил смерть поэзии второю частью своего «Фауста». Беспокойство мечтательности перешло в заботы промышленности. Но в наше время разногласие поэзии с жизнью еще яснее обнаружилось.

Изо всего сказанного следует еще, что современный характер европейского просвещения по своему историческому, философскому и жизненному смыслу совершенно однозначителен с характером той эпохи римско-греческой образованности, когда, развившись до противоречия самой себе, она по естественной необходимости должна была принять в себя другое новое начало, хранившееся у других племен, не имевших до того времени всемирно-исторической значительности.

Каждое время имеет свои господствующий, свой жизненный вопрос, над всеми преобладающий, все другие в себе вмещающий, от которого одного зависит их относительная значительность и ограниченный смысл. Если же справедливо все замеченное нами о настоящем состоянии западной образованности, то нельзя не убедиться, что на дне европейского просвещения в наше время все частные вопросы о движениях умов, о направлениях науки, о целях жизни, о различных устройствах обществ, о характерах народных, семейных и личных отношений, о господствующих началах внешнего и самого внутреннего быта человека — все сливаются в один существенный, живой, великий вопрос об отношении Запада к тому не замеченному до сих пор началу жизни, мышления и образованности, которое лежит в основании мира православно-словенского.

Когда же мы от Европы обратимся к нашему отечеству, от этих общих результатов, выведенных нами из словесностей западных, перейдем к обозрению словесности в нашем отечестве, то увидим в ней странный хаос недоразвитых мнений, противоречащих стремлений, разногласных отголосков всех возможных движений словесностей германской, французской, английской, итальянской,