Чем ярче определялись различные направления, тем многостороннее обрабатывались частные вопросы, тем труднее было их общее соглашение.

Между тем сторона преимущественно верующих, строго держася своих символических книг, имела великую внешнюю выгоду над другими: только последователи Аугсбургского исповедания[171], пользовавшегося государственным признанием вследствие Вестфальского мира, могли иметь право на покровительство государственной власти. Вследствие этого многие из них требовали удаления противомыслящих от занимаемых ими мест.

С другой стороны, эта самая выгода была, может быть, причиною их малого успеха. Против нападения мысли прибегать под защиту внешней силы для многих казалось признаком внутренней несостоятельности. К тому же в их положении была еще другая слабая сторона: самое Аугсбургское исповедание основалось на праве личного толкования. Допускать это право до XVI века и не допускать его после — для многих казалось другим противоречием. Впрочем, от той или другой причины, но рационализм, приостановленный на время и не побежденный усилиями законно верующих, стал снова распространяться, действуя теперь уже с удвоенной силой, укрепившись всеми приобретениями науки, покуда, наконец, следуя неумолимому течению силлогизмов, оторванных от веры, он достиг самых крайних, самых отвратительных результатов.

Так результаты, обнаружившие силу рационализма, служили вместе и его обличением. Если они могли принести некоторый минутный вред толпе, подражательно повторяющей чужие мнения, — зато люди, откровенно искавшие твердого основания, тем яснее отделились от них и тем решительнее избрали противоположное направление. Вследствие этого прежнее воззрение многих протестантских теологов значительно изменилось.

Есть партия, принадлежащая самому последнему времени, которая смотрит на протестантизм уже не как на противоречие католицизму, но, напротив, папизм[172] и Тридентский собор[173] отделяет от католицизма и видит в Аугсбургском исповедании самое законное, хотя еще не последнее выражение беспрерывно развивающейся церкви. Эти протестантские теологи даже в средних веках признают уже не уклонение от христианства, как говорили лютеранские богословы до сих пор, но его постепенное и необходимое продолжение, почитая не только внутреннюю, но даже и внешнюю непрерывающуюся церковность одним из необходимых элементов христианства. Вместо прежнего стремления оправдывать все восстания против церкви Римской, теперь они склонны более к их осуждению. Охотно обвиняют вальденсов[174] и виклифитов[175], с которыми прежде находили так много сочувствия, оправдывают Григория VII и Иннокентия III[176] и даже осуждают Гуса за сопротивление законной власти церкви — Гуса, которого сам Лютер, как говорит предание, называл предшественником своей лебединой песни.

Согласно с таким направлениям они желают некоторых изменений в своем богослужении и особенно, по примеру епископальной церкви, хотят дать больший перевес части собственно литургической над проповедью. С этою целью переведены все литургии первых веков и составлено самое полное собрание всех старых и новых церковных песен. В деле пасторства требуют они не только поучения в храме, но и увещаний на домах вместе с постоянным наблюдением за жизнью прихожан. К довершению всего они желают возвратить в обычай прежние церковные наказания, начиная от простого увещания до торжественного извержения, и даже восстают против смешанных браков. И то и другое в старо-лютеранской церкви уже не желание, но догма, введенная в действительную жизнь[177].

Впрочем, само собою разумеется, что такое направление принадлежит не всем, но только некоторым протестантским богословам. Мы заметили его более потому, что оно новое, чем потому, что оно сильное. И не надобно думать, что бы вообще законно верующие лютеранские теологи, одинаково признающие свои символические книги и согласные между собой в отвержении рационализма, были оттого согласны в самой догматике. Напротив, разногласия их еще существеннее, чем может представиться с первого взгляда. Так, например, Юлиус Мюллер, который почитается ими за одного из самых законно мыслящих, тем не менее отступает от других в своем учению о грехе, несмотря на то что тот вопрос едва ли не принадлежит к самым центральным вопросам богословия. Генгстенберг, самый жестокий противник рационализма, не у всех находит сочувствие к этой крайности своего ожесточения, а из числа ему сочувствующих весьма многие разногласят с ним в некоторых частностях его учения, как, например, в понятии о пророчестве, хотя особенное понятие о пророчестве непременно должно вести за собою особенное понятие о самом отношении человеческой натуры к Божеству, то есть о самой основе догматики. Толук, самый тепло мыслящий в своем веровании и самый тепло верующий в своем мышлении, обыкновенно почитается своею партиею за излишне либерального мыслителя, между тем как то или другое отношение мышления к вере, при последовательном развитии, должно изменить весь характер вероучения. Неандеру ставят в вину его всепрощающую терпимость и мягкосердечное сочувствие с иноучениями — особенность, которая не только определяет его отличительное воззрение на историю церкви, но вместе и на внутреннее движение человеческого духа вообще и, следовательно, отделяет самую сущность его учения от других. Нич и Люкке тоже во многом не согласны с своею партией. Каждый влагает в свое исповедание отличительность своей личности. Несмотря на то, однако же, Бекк[178], один из замечательнейших представителей нового верующего направления, требует от протестантских теологов составления общей, полной, наукообразной догматики, чистой от личных мнений и независимой от временных систем. Но, сообразив все сказанное, мы можем, кажется, иметь некоторое право сомневаться в удобоисполнимости этого требования.

О новейшем состоянии французской литературы мы скажем только весьма немногое, и то, может быть, лишнее, потому что словесность французская известна русским читателям вряд ли не более отечественной. Заметим только противоположность направления французского ума направлению мысли немецкой. Здесь каждый вопрос жизни обращается в вопрос науки, там каждая мысль науки и литературы обращается в вопрос жизни. Знаменитый роман Сю[179] отозвался не столько в литературе, сколько в обществе, результатами его были преобразование в устройстве тюрем, составление «человеколюбивых обществ» и т. п. Другой выходящий теперь роман его, очевидно, обязан своим успехом качествам нелитературным. Бальзак, имевший такой успех до 1830 года потому, что описывал господствовавшее тогда общество, теперь почти забыт именно по этой же причине[180]. Спор духовенства с университетом, который в Германии породил бы отвлеченные рассуждения об отношении философии и веры, государства и религии, подобно спору о кёльнском епископе, — во Франции возбудил только большее внимание к настоящему состоянию народного воспитания, к характеру деятельности иезуитов и к современному направлению общественной образованности. Всеобщее религиозное движение Европы выразилось в Германии новыми догматическими системами, историческими и филологическими разысканиями и учеными философствованиями и толкованиями; во Франции, напротив того, оно едва ли произвело одну или две замечательных книги, но тем сильнее обнаружилось в религиозных обществах, в политических партиях и