Торговый центр это особенный мир, совсем непохожий на мир колхозных базаров, существовавших лет десять назад. Теперь это жизнь не нескольких огородниц-старушек, профессиональных рубщиков мяса, экзотического грузина в кепке-аэродром. Это жизнь сотен и сотен недавних рабочих, служащих, домохозяек, пенсионеров, вынужденных ради пропитания (уж о большем мало кто думает) сидеть за прилавком с одеждой, книгами, бананами, молиться, чтобы купили хоть что-нибудь и к вечеру набралось денег на прокорм на завтрашний день. Редко-редко встретишь нынче увлеченного огородника, продающего излишки со своего участка, охотно делящегося своими секретами, как удалось ему вырастить такую большую морковку или такие аккуратные, как на подбор, аппетитные огурчики… Сидят теперь на табуретках, лавках, пляжных стульчиках, ящиках хмурые молчаливые люди, перекладывают с места на место, как им кажется, поприглядней, попривлекательней для покупателя свой товар. Или появились еще другие, для кого торговля, сам этот процесс, бурлящий ритм рынка – родная стихия. «Чего, Ленка, вчера не работала? – спрашивает одна торговка другую, свою соседку по месту. – Иль загуляла с процентов? – Она подмигивает, заодно покупает у проходящего мимо, по виду, какого-нибудь сокращенного служащего, домашний беляшик и продолжает: – А вчера, слышь, торговля-то ничё была. Зря не пришла, сотенку б могла загрести без проблем! Несколько раз спрашивали свитера вот такие, как у тебя как раз». А соседка уныло кивает: не могла она прийти вчера – ребенок приболел, или место на бирже труда предложили, ездила туда, но не подошла, или просто не было сил погрузить на тележку сумки со свитерами этими, ужасала мысль, что надо весь божий день сидеть здесь на жаре (или на холоде), что-то бодро и вежливо объяснять потенциальным покупателям, каждую минуту ждать, трепетать: вот, может, эти возьмут, а может быть, эти… Да, хорошие свитера, венгерские! Недорого совсем отдаю… Да-да, натуральная шерсть, стопроцентная!.. Не найдете лучше…

Вернувшись с двумя бутылками дешевейшей «Земской», Сергей застал у Решетова бо́льшую часть вчерашней компании. Готовились пить.

Водки набралось прилично, в глубокой тарелке заварили несколько пачек китайской лапши… Та же кухня, те же одутловатые от алкоголя и бессонницы лица, те же разговоры… И опять Сергей не мог включиться в общую атмосферу, сидел молча, пил, перекуривал, пытался слушать, безуспешно готовился что-нибудь сказануть. Немного оживился, когда спросили, как устроился в деревне. Начал было подробно и, постепенно вдохновляясь, рассказывать про избушку, о своем походе к скалам в последний день перед приездом сюда… Его перебили.

– Давай, давай, Серый, обрастай хозяйством, – шутливо напутствовал Олег Девятов. – Будешь нашим маленьким Милле, певцом крестьянского быта.

– Может, – пожал плечами Сергей; ему хотелось поговорить с друзьями всерьез. – Желание там укрепиться есть вообще-то. Вдруг что-то во мне появилось такое… Огород там… Что в этом плохого? Одно другому не помешает, надеюсь. И женщина вроде бы намечается…

– Ха-ха! Быстренько ты!..

– Молоко у нее покупаю, – как в оправдание уточнил Сергей.

– Эх! – Юра Пикулин разлил по стаканам, рюмкам, чашкам и стопкам водку. – За всё хорошее! Только, Серега, запомни: бойся крайностей! Бойся!.. Поехали!

Выпили, и разговор так же легко, как завязался о деревне и новой жизни Сергея, перескочил на другую тему.

– А Решето такие гуашки накрасил за эти дни! – сообщил Головин, обращаясь к Сергею; остальные, наверное, были в курсе.

– Да?

– Да так… – Саня поморщился.

Он всегда поначалу не желал говорить о своих работах, показывать их, но после настойчивых просьб сдавался: «Ладно, пошли поглядим».

В его комнатке-мастерской вечно завал и неразбериха, в ней слишком много предметов – один только огромный, широкий стеллаж для картин занимал третью часть. А еще стояли широкая тахта с рваным бельем, измазанный краской письменный стол, самодельный мольберт… Ребята набились в комнату, оставив свободным только пятачок у мольберта, на который Саня выставлял свои вещи.

За последнее время у него появились три новых начатых холста, десяток готовых гуашей. Непонятно, когда он успевал работать – вроде бы беспрерывно пьянствовал… Ему тридцать шесть, последние года четыре, с тех пор как ушел от жены, переселился к матери, то и дело в запоях; картинки сдает за бутылку, огромные вывески мастерит за смешной гонорар… И сейчас, глядя, как дрожащими, непослушными руками выставляет Саня одну за другой на мольберт аккуратные, изобилующие мелкими, почти микроскопическими деталями, безупречные по цвету и композиции работы, Сергей не мог поверить, что вот в редкие перерывы между попойками, а то и во время них Решетов создает такие чудеса.

– Гуаши, прикиньте, – бормотал автор, гордясь и, наверное, тоже удивляясь, указывая навсегда грязным от краски пальцем на какую-нибудь особенно замысловатую и ювелирно выполненную завитушку. – Ничё, да?

Ребята знали, конечно, что такое гуашь и как трудно ею работать, особенно над мелкими деталями. Кивали уважительно…

Тема всех картин была южноазиатская. Вот пейзаж «Садят рис» – люди в соломенных, островерхих панамах склонились над грязью, стоят в ней по колено, в руках пучки зелени; буйвол, запряженный в плуг, с усилием, вытягивая жилистую шею, тащится через эту грязь… А вот пышнотелая томная филиппинка развалилась на циновке, покрытой узорчатым покрывалом, смотрится в зеркальце; туфелька повисла на самом кончике ее аккуратненькой ножки.

– «Кумарьяна» называется…

Натюрморт с икебаной; молоденькая китаянка курит опиум через длинную трубку, и разноцветные клубы дыма над ее головой создают очертания тропических цветов… А на этой ветхий старичок-мудрец стоит на развилке дорог с привязанной к пояснице табуреточкой…

Даже Девятов и Пикулин, видевшие эти картины раз пятый, рассматривали их с удовольствием и хорошей завистью. Сергей же подолгу задерживался на каждой.

– Ну, Сань! – восклицал. – Ну ты даешь! Вообще, молодец!.. На выставку их обязательно надо…

– Ничё, да? – улыбался автор в ответ, обнажая разрушенные зубы; ходуном ходящей рукой снимал картинку с мольберта, ставил на ее место новую.

Вечером пришел мрачный, протрезвевший Алексей Пашин с литровкой «России». Ему обрадовались.

– О, ты вовремя, как всегда! У нас кончилось вот, думали, всю ночь будем на трезвяках…

– Угу, а я вот он – добрый Дедушка Мороз. – Алексей сел за стол, закурил; увидел Сергея. – Слушай, ты вчера был у меня или нет?

– Да, заходил вечером.

– А-а… А то я думал – глюки опять… Видел мужика, который в очках этот?

– Ну. И что?

Пашин болезненно простонал, принял стопку; перед тем как выпить, ответил:

– Заказал портрет сделать свой, но… чтоб в стиле Модильяни…

Засмеялись, Олег Девятов даже присвистнул. Всем было известно, что Пашин не любил портреты, он славился своими пейзажами и натюрмортами, основанными на соединении примитивизма в духе Таможенника Руссо с приемами наскальной живописи, и если честно, то даже дерево он как следует (как принято) изобразить не мог. Или не хотел.

– Да ну и что? – вдруг воскликнул Пикулин, словно удивляясь