понравилась. Впрочем, в поле — будь то в море или на суше — в поле собственно работа по специальности настолько сливается с бытом, с отношениями с коллегами, а «рабочие» мысли — с «нерабочим» ощущением близости окружающей тебя природы, что разделить впечатления от всего этого бывает непросто. Здесь, на Кичуге, все было как-то спокойно, негромко, неброско — не вспыхивали под бортом светящиеся медузы, не отражался в черной воде невероятно яркий южный Млечный Путь, и штормовой ветер не бросал на фальшборт изумрудные валы, увенчанные шапками белой пены. Но уже спустя месяц я поймал себя на том, что думаю, как буду потом скучать по здешним темным лесам, и серым рекам, и ручьям, звенящим по камням и замшелым стволам поваленных деревьев. И, конечно, — по старому пароходу…

…Начальника партии мы видели нечасто. Большую часть времени он проводил либо на базе у наших сухопутных коллег-геологов, либо — в далеком районном центре, откуда прилетал за ним геологический «борт» — вертолет. Приехавшие со мной москвичи появлялись на пароходе редко, только чтобы набрать полные ящики донных проб и потом неделю копаться с ними на берегу. Так что на пароходе я неожиданно оказался почти суперкарго, то есть лицом, не подчиненным никому, кроме себя самого, производственной необходимости и капитана — в случае опасности для судна.

С капитаном, сухоньким крепким стариком, мы быстро нашли общий язык. Мы бороздили воды Кичуги от базы и до устья, заходя в небольшие ее притоки, и иногда не возвращаясь на базу на ночь. Такие ночи были особенно хороши; вся команда парохода — мы с кэпом да двое пожилых матросов — собиралась в маленькой кают-компании, кэп доставал припрятанную поллитровку, а я — флягу спирта; неторопливо опускалась за иллюминаторами в медной оправе ветреная северная ночь, и был бесконечный чай и долгие разговоры…

А в один из наших рейдов, уже порядком изучив низовья Кичуги, я вдруг обнаружил неизвестную мне до тех пор протоку.

Был день, обычно-прохладный, с обычными полуденными тучками. Мы шли вдоль правого берега. Я стоял в рубке возле кэпа и привычно посматривал вперед, на темную ленту реки и высокую стену дремучего леса по берегу. Какое- то странно кривое дерево задержало на мгновение мой взгляд, и тогда я увидел устье этой протоки.

По здешним меркам, она была очень узка — метров десять шириной; деревья по ее берегам росли разве что не из воды, и склонялись к водяному зеркалу, почти закрывая над ним небо. Под острым углом уходила протока вглубь берега, и потому с реки увидеть ее можно было только с того места, где шел сейчас пароход.

Вода в протоке была темна и спокойна, будто зачарована, и даже волны, заходящие с реки, быстро гасли в ней. Словно некая дорога, лежала она, и мне показалось вдруг, что, сверни мы сейчас на эту дорогу, она приведет нас к тайным лесным озерам с волшебными островами и еще бог весть к каким чудесам.

Очарование не рассеялось, даже когда пароход покинул ту область, из которой протока была видна, и устье ее потерялось среди берегового леса.

Я спросил о протоке у кэпа.

— Да глухая она, — сказал тот, махнув рукой, — кончается через пару верст. Может, старица какая, может еще чего…

Я был так обижен за свою зачарованную протоку, которая не могла быть глухой, что даже не поверил своему капитану. Хмыкнув, я демонстративно достал карту, рискуя оскорбить кэпа в лучших чувствах, и, склонившись над ней, быстро отыскал протоку. Топография русла в этом районе была довольно простой, масштаб карты позволял отыскать на ней и более мелкие детали, так что ошибки быть не могло. Протока действительно была глухой, и выглядела на нашей двухверстке сантиметровым червячком синего цвета.

Отчего-то это расстроило меня, и подумалось даже, что можно остановить пароход, сказать кэпу, что нужны пробы донных осадков из той протоки, спустить лодку… Но что-то остановило меня; пожалуй, я испугался. Нет, не протоки — того, что она может действительно оказаться глухой, и это будет грустно. Даже не грустно — это будет обидно и тоскливо…

Кэп молчал, я в задумчивости смотрел на воду, а пароход шел вниз по реке, унося нас от зачарованного места.

3

После того случая прошло много времени; работа наша — а вместе с ней и моя командировка — близилась к завершению, и я уже воображал, как здорово будет из промозглого северного сентября перенестись в солнечный сентябрь севастопольский, оказаться без надоевшей прокуренной телогрейки, да еще и искупаться где-нибудь за Херсонесом. На воду мы теперь выходили нечасто, больше занимаясь камералкой, то есть сидели на берегу и обрабатывали образцы, таблицы и карты.

И вот однажды утром я раскладывал перед позевывающим начальником карты с результатами своей вчерашней работы. Начальник благодушно кивал, вертел папироску и изредка поглядывал в карту. И вдруг — он задержал на ней взгляд и замер, словно окаменел. Почуяв недоброе, я оборвал свою речь на полуслове.

Начальник, наконец, оторвал взгляд от моего труда.

— Андрюша. Дружище. За что тебе диплом дали? — спросил он, и голос его, как говорится, не обещал ничего хорошего.

— А что такое? — я суматошно пытался вспомнить какую-нибудь пропущенную «туфту» в работе.

С самым сумрачным видом начальник ткнул в карту пальцем и — для большей убедительности — постучал им.

Я посмотрел и тоже окаменел, как и начальник минутой раньше. Ближе к устью красовался далеко не самый маленький приток с длиннющим названием и без единой отметки. Девственно чистым было изображение его русла на карте — я вспомнил, что, проходя мимо этой речки, мы каждый раз откладывали ее посещение на потом. Дооткладывались.

— Та-ак! — сказал начальник, вставая. — Дед!

Мой капитан, которого начальник столь непочтительно звал «дедом», возился на другом конце лагеря с самодельной печкой — единственный из нас всех он пек хлеб сноровисто и умело.

— Сам видишь, Саныч, занят я, — откликнулся он, не поворачивая головы.

Начальник сменил