Шрифт:
Закладка:
После Ленского расстрела произошло примерно то же, что и после расстрела 9 января 1905 года. И грозный вал стачек и забастовок в стране все растет и растет. Куйбышев повсюду ощущал этот новый революционный подъем, и от счастья и радости трепетала душа. А рядом были Варя и ее брат Кока, Бубнов. Приезжал сюда Штернберг, уговаривал перебраться в Москву. Валериан отказался.
Ему нравился южный город. Рабочие сразу признали в Куйбышеве вожака. Он в открытую схватывался с ликвидаторами, которые нагло утверждали, что надежд на революцию нет, а рабочие-де охвачены стачечным азартом. Он стремился «развивать сознание масс», как требовал Ленин.
Как далеко был он от Нарыма сейчас! Та жизнь вспоминалась в дымке законченных раз и навсегда испытаний. Казалось: он утвердился в Харькове прочно и, может быть, навсегда.
Ближе к весне стали готовить первомайскую демонстрацию. Не такое простое дело, как может показаться сначала, поднять пятнадцать — двадцать тысяч рабочих.
Но их подняли. И они, как в былые времена октября пятого года, сошлись у железнодорожных мастерских. Рабочие несли красные знамена. На митинге Куйбышев произнес пылкую речь с призывом копить силы для грядущей революции.
А вечером Бубнов сказал!
— Ты от горя за реку, а оно уж стоит на берегу: жандармы напали на твой след. Уезжай немедленно, сейчас же! Вот билет на поезд до Питера. Тебе помогут устроиться в рессорную мастерскую Мохова. Свяжись с Петровским. Адрес записывать не надо. Запомни...
Григорий Иванович Петровский!.. Депутат Государственной думы... Адрес его конечно же известен и жандармам и полицейским. Но жандармы не должны знать, что адрес знает и Куйбышев.
...Он с независимым видом прогуливается по Невскому, где знаком каждый дом, каждый камень, каждое дерево.
Санкт-Петербург, Питер! Начинается какая-то новая полоса в жизни. Он чувствует: необыкновенная полоса. Отчего так легко и радостно на душе? И все кажется возможным, достижимым. Весна, весна... От нее сладко кружится голова. Острые девичьи взгляды — и ответная улыбка на его губах. Ах, эти взгляды!.. Весной все девушки кажутся красивыми, таинственными...
Придет или не придет? Они договорились встретиться у памятника Екатерине II. Вот она, царственная фрау, в окружении своих фаворитов...
Он присел в сквере на скамеечку, задумался. День был наполнен большими событиями. Рано утром, когда у полицейских притупляется бдительность, он вошел в подъезд дома, где квартировал депутат Государственной думы от Екатеринославской рабочей курии.
Петровский был уже одет. Он не носил галстуков. Темная косоворотка, пиджачок. Бородатый мужчина с густыми бровями. Резкие залысины, упрямый нос. А в глазах сразу и не поймешь что: строгость или скрытая работа мысли, может быть, настороженность. Ему тридцать шесть, но кажется намного старше. Приход молодого человека ничуть не удивил его. Валериан представился, передал письмо Бубнова.
Григорий Иванович лишь скользнул взглядом по письму и отложил его. О Куйбышеве ему до этого слышать не приходилось. Кто он? Свой? Провокатор? Вот так прямо прийти на квартиру и заявить, что бежал из Харькова от жандармов... Возможно, привел за собой хвост. Петровский был членом ЦК партии и соблюдал крайнюю осторожность. Даже письмо Бубнова не могло служить гарантией.
Но лицо Куйбышева понравилось. Что-то веселое и бесшабашное в этом угловатом, словно бы граненом лице. И в то же время он застенчив, интеллигентен. Это чувствуется в каждом его жесте, слове, в манере держаться. Сразу все выложил о себе. Сын подполковника, дворянин, тюрьмы, ссылка..
— Значит, в нарымской ссылке? — переспросил Григорий Иванович безразличным голосом. — А кто еще отбывал с вами?
Валериан назвал.
Петровский оживился.
— Со Свердловым хорошо знакомы?
— Да, когда я отбыл срок, он еще оставался в Нарыме.
— А где он сейчас?
— Не знаю.
Григорий Иванович нахмурился, с каким-то странным удивлением взглянул на Куйбышева.
— Совсем недавно он сидел вот в этом кресле, где сейчас вы. Его арестовали. Именно здесь, в этой комнате! — сказал он жестко.
Все было так неожиданно, что Валериан ощутил что-то вроде удушья, чуть качнулся в кресле.
— Его отправили в Сибирь, — помолчав, добавил Петровский. — В Туруханск. В тот самый день, когда из Нарыма в Петербург вернулась его жена с сыном. Вы встречались с его женой в Нарыме?
— Ее там не было. Я ведь из Нарыма выехал весной двенадцатого. А она, наверное, приехала позже.
— По всей видимости, все так и случилось, — проговорил Григорий Иванович.
Теперь он не сомневался больше: Куйбышев тот, за кого себя выдает.
— Поди еще не завтракали? — сказал Григорий Иванович уже потеплевшим голосом. И, не дожидаясь ответа, повеселев, сказал: — Будем завтракать!
Во время завтрака он расспрашивал о харьковской демонстрации, о Бубнове и Яковлевой, а узнав, что Валериан лето и осень жил в Вологде, близко знаком с семьей Ульяновых, оживился еще больше.
— Обо всем нужно было сказать сразу, — упрекнул он, — а то играем тут в бирюльки. Ну и что вы намерены делать в Питере?
— Пока что работаю в рессорной мастерской Мохова. Добрые люди помогли устроиться.
— Должность высокая?
— Очень даже: рабочий.
Оба рассмеялись.
— Да, сейчас это в самом деле самая высокая должность. А чем я могу помочь вам? Как депутат?
— Как депутат — ничем. Помогите мне, Григорий Иванович, стать ближе к работе нашего ЦК, Петербургского комитета партии. Располагайте мной... Готов выполнять любую работу.
Такой разговор состоялся утром. Кажется, удалось обмануть бдительность шпиков, уйти от Петровского незамеченным.
Когда в сквере появилась невысокая девушка с пышными вьющимися волосами, в простеньком белом в горошину ситцевом платье, Валериан поднялся, бросился к ней навстречу:
— Ах, Паня, Паня! Совсем заждался. Городовой уж стал ко мне приглядываться: мол, сидит парень час, сидит два — уж не беспаспортный ли?
Он взял ее под руку, и они, петляя по улицам и переулкам, вышли к Неве. Повеяло свежестью.
— Ну докладывай, — сказал он негромко, — что у вас там?
